Двое - Алан Милн

– Чуть прибавь газу.

– Готово.

– Теперь резко нажми на сцепление и осторожно переходи на вторую скорость.

– Черт... Сильвия, ты просто...

– Прибавь газу, быстро. Видишь, как легко?

– Когда ты рядом.

– У тебя все выходит, если ты постараешься.

Они проезжают пастбища и поднимаются на холм, на вершину мира, где дикие вишни, дикие груши и черный терн развесили белое кружево по синеве неба; сквозь буковый лес, покрытый такой нежной зеленью, что и думать о нем хотелось шепотом; дальше поворот налево, через сломанные ворота, мимо домика садовника, чуть вниз вдоль попей и пригорков, где щиплют траву овцы, прямо к огражденному стенами островку Вестауэйза, вздымающему три трубы над буйным цветением сада.

Реджинальд остановил машину и глубоко вздохнул. Как он любит Вестауэйз! Как любит! Боже, благодарю тебя за то, что ты выдумал Вестауэйз, и благодарю, что дал его мне.

– Наверное, ты хочешь чаю, – сказала Сильвия. – Давай я загоню машину.

– Прости, ты что-то сказала. – Реджинальд очнулся. – Конечно, загони, только при условии, что ты въедешь в гараж задним ходом и позволишь мне смотреть, как у тебя выходит.

– Ты снова дурачишься.

– Нет, нисколько, я хочу научиться. Это очень легко.

В самом деле, у нее получалось легко.

Как это мне пришло в голову, думал Реджинальд, наблюдая за ней, считать, что я умнее? Она тысячу вещей делает лучше, чем я. И почему мерилом служит то, что могу я, а не то, что может она? По какому праву я уверяю себя, что она менее восприимчива к красоте, чем я? И нужно ли ей это? Она – воплощение Красоты. Разве Бог интересуется теорией относительности, как какой-нибудь нищий преподаватель физики? Зачем? Ведь Он сам – теория относительности. Как бы там ни было, хочется выпить чаю.

– Прекрасно, Сильвия!

Они спускаются по ступеням и по старому вымощенному камнем двору направляются к дому.

– Я люблю, когда ты только что подстрижен. – говорит Сильвия. – Может быть, нужно еще как следует расчесать волосы щеткой. Мне хотелось бы, чтобы ты брал с собой свои щетки.

Ну, это, благодарение небу, не раньше следующего месяца, думает Реджинальд. Терпеть не могу уезжать из деревни в эту пору. Терпеть не могу Лондон. Да здравствуют Вестауэйз и Сильвия.

Лондон его обескуражил. Что бы ни ожидало “Вьюнок” в сельской местности, Лондон пока что не сулил ему ничего.

Глава третья

I

Реджинальд всегда удивлялся про себя, почему нельзя поколотить Бетти Бакстер, почему было бы неверно, грубо, безнравственно совершить самый естественный поступок; но никогда его так не возмущали запреты современной цивилизации, как когда она рассуждала о Вестауэйзе. Она находила его “забавным”.

Она называла забавным многое, в чем нельзя было найти и следа забавности. Она красила губы так ярко, что Бакстер, человек спокойный и добродушный, однажды утром не выдержал:

– Ну. Бетти... а впрочем, раз тебе нравится... – и снова принялся за завтрак.

– Что? – с невинным видом спросила Бетти.

– Для чего женщины так красятся? Кому это может понравиться? Кого вы хотите ввести в заблуждение? Даже слепой идиот... хотя, впрочем, раз тебе нравится...

– Сейчас такая мода.

Бакстер хмыкнул.

– А по-моему, это страшно забавно, – отозвалась Бетти.

Бакстеры не были настоящими сельскими жителями, поскольку у них был дом в Лондоне. В Лондоне, конечно, все страшно забавные, и это служило оправданием скорее Бетти, чем Бакстеру – нельзя же пять дней в неделю быть модной и забавной, а по уик-эндам погружаться в непроходимую скуку. Разумеется, она возила с собой губную помаду.

Вестауэйз был удивительным, зачаровывающим, живописным местом. На любое из этих определений Реджинальд был согласен. Вы даже могли бы назвать его необыкновенным, если вы предпочитаете это слово. Слово неподходящее, но, может быть, вы из тех, кто любит употреблять неподходящие слова “Необыкновенный”, по крайней мере, необидное слово. А определение “забавный” содержит в себе нотку превосходства и потому недопустимо. Жену Бакстера больше не приглашали в Вестауэйз, что нисколько не мешало ей появляться там.

Вестауэйз представлял собой небольшой оазис среди холмистых полей, окруженный стенами, которые словно хранили его особое очарование. Как большинство владений в этой части Англии, оно когда-то было хутором, где, как и на соседних фермах, ковали железо и обжигали кирпичи. Пусть другие, более пышные особняки гордятся тем, что под их кровлей останавливалась Елизавета, искал убежища Карл, а Генрих познакомился с Анной. Мы скромнее. Мы просто говорим, что у нас выковали вручную последние ворота и обожгли первый во всей округе кирпич. А если нам возразят, что в здешних местах выковано чрезвычайно много последних ворот и обожжено множество первых кирпичей, мы ответим, что это ничуть не удивительнее того, что Елизавета постоянно ночевала вне дома, Карл беспрерывно скрывался, а Генрих без конца знакомился с Анной. Другими словами, кругом множество самозванцев, но уж мы-то говорим правду.

Вестауэйз был окружен прямоугольником каменных стен, построенных столетия назад, и как бы говорил миру: “Меня не волнует, кому принадлежит остальной мир, но эта земля – моя”. Разумеется, как только были возведены стены, владелец обнаружил, что поторопился и что границу с внешним миром хорошо было бы отодвинуть ярдов на сто. Стена оказалась внутренней крепостью, а полоса земли вокруг – ее рвом. Амбар, в который Сильвия только что загнала автомобиль, находился вне крепостных стен. Когда обитатель Вестауэйза поднимал мост и опускал решетку ворот, то его “моррис” (если таковой имелся) оставался на милость врагов. На случай их возможного появления Реджинальд запирал амбар, а ключ прятал под водосточный желоб, где никто не догадался бы искать его, кроме самого Реджинальда, Сильвии и любого, кто решил бы на время поставить в амбар свою машину. Машина в безопасности, кованые ворота (“последние ворота ручной ковки в округе” или нет, мы не поручимся) ждут прихода гостей. Возможно, в случае визита знатной леди ворота отворили бы ливрейные лакеи. А простые смертные попадали в Вестауэйз через калитку рядом с воротами и оказывались внутри каменных стен, в яблоневом саду. Они шли по узкой тропинке, и спустя какое-то время от сада оставалось одно название, из травы выглядывали оранжевые головки ноготков, и гости один за другим начинали поправлять галстуки или пудрить носы; тропинка превращалась в ступеньки вниз через альпинарий, и вот они уже в вымощенном камнем дворе, в центре которого пруд; а напротив – дом в форме буквы Г. Страшно забавный.

За домом было не так забавно. Там располагались газоны, цветы, дорожки, посыпанные битым кирпичом, почти как в любом другом саду; в стене – специальная дверь для разносчиков, которую можно было счесть забавной; ульи, еще клумбы, пруд, где раньше жили утки, а теперь гнездилась дикая кряква, под низкой с этой стороны стеной мирно текла маленькая речушка.

– Как там наш милый Вестауэйз? – всегда интересовалась Бетти, увидев Реджинальда у себя или у кого-нибудь в гостях.

Что ответить? Что тут можно ответить? Поскольку пускать в ход топор запрещалось, Реджинальд не мог ничего придумать. Он выжал из себя улыбку.

– У мистера Уэлларда самый забавный дом, какой можно себе вообразить, – обращается она к незнакомой женщине в розовом джемпере, стоящей рядом.

– Правда? – откликается незнакомка сдержанно, как человек, почти, но не совсем представленный мистеру Уэлларду.

– Вам непременно надо взглянуть на него. Совершенно необыкновенный дом. Действительно, страшно забавный.

Розовый джемпер теперь не только наполовину представлен Реджинальду, но и наполовину приглашен к нему. В голосе незнакомки еще сильнее чувствуется сдержанность.

– Я уверена, что там прелестно, – отвечает она.

– Вы живете поблизости? – спрашивает Реджинальд, чувствуя, что следует что-то сказать.

– Нет, я просто приехала на уик-энд.

Прекрасно, значит, они больше не увидятся.

II

Но и без женщины в розовом джемпере внутри четырехугольника каменных стен Вестауэйза кипела жизнь.

Пчелы.

Пчелы везде. Пчелы на аконите, на аквилегии (возможно, по созвучию названий). Пчелы вползали в зевы львиного зева и, раздосадованные, пятились оттуда. Пчелы на цинниях, не чувствующие, сколько в них красоты, сознающие только, сколько в них меда. Каким удивительным, каким совершенно иным кажется сад пчеле! Еда, еда, нет еды, больше еды, меньше еды. Что за жизнь! Пчелы, ищущие в лаванде только еду.

Никчемные создания пчелы, думает Реджинальд. Зачем мы в этом мире? Создавать красоту, обнаруживать красоту, постигать красоту. Что еще? Как же, науки, утверждает горгулья на водосточной трубе, профессор Памперникель. Прекрасно, замените “красоту” “истиной”, если хотите, и вы получите всю область человеческих занятий. Чему служат пчелы, красоте или истине? Ничему. Они просто существуют. Существуют, размножаются, гибнут, рождаются, существуют, размножаются, гибнут, рождаются... и так далее, на протяжении веков. Почему стремление размножаться сильнее стремления полностью выразить себя? Не только у пчел, у людей тоже. Рождаемость падает! Мы погибли! Что мы будем делать без детей, еще детей, еще и еще большего количества детей, домишек, еще домишек, еще и еще большего количества домишек? Тут чудесный уголок Англии, и здесь нет пока отвратительных маленьких домишек! Почему мы не расселяемся? Почему не создаем больше и больше семей, чтобы все дальше и дальше... размножаться?