Екатерина Воронина - Анатолий Наумович Рыбаков
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Тогда он объявил, что женится на Насте.
— Женись, дело твое, не мне с ней жить, тебе, — спокойно ответила она тоном человека, заранее знавшего, что именно так и случится.
Невеселая была свадьба. Екатерина Артамоновна даже вина не пригубила. Сидела с окаменевшим лицом, на котором точно было написано: «Против я или не против, а долг свой исполняю. И свадьбу справила, и, почитай, полдома отделила, и белья постельного дала. Ведь не то что простыни — рубашки своей нет. Голь! Так что меня люди ничем попрекнуть не могут. А вот встанем из-за стола — и живите, голуби, как хотите. Я вас не знаю, и вы меня не знаете».
Так они и стали жить. Мать с младшим сыном Семеном — на одной половине, Иван с женой — на другой. Екатерина Артамоновна во дворе и то поставила заборчик: это, мол, ваше, а это мое.
Заборчик был ни к чему: через два месяца после свадьбы Иван отправился в плавание шкипером баржи и забрал с собой жену. Она проплавала с ним навигацию, зиму они прожили в затоне.
— Богато живут — с плота воду пьют, — насмешливо говорила Екатерина Артамоновна. — Ну да ничего, не научила мамка, так научит лямка.
Так, может быть, и не вернулся бы Иван в Кадницы. Но осенью 1923 года ночью, на барже, Настя почти за месяц до срока родила дочь.
Роды были тяжелые. Шторм рвал баржу с якорей. Ко всеобщему удивлению, и мать и дочь остались живы. Девочку назвали Екатериной, в честь бабушки. Пришлось вернуться в Кадницы.
ГЛАВА ТРЕТЬЯ
Двумя годами позже родился Кирилл и еще через семь лет — Виктор.
Екатерина Артамоновна относилась к внукам хорошо, но ровно: сама имела пятерых детей, да, кроме этих трех внуков, было еще восемь. Но Катю она отличала среди всех. В душе Екатерина Артамоновна гордилась: почетное для потомственного речника выражение «под лодкой родилась» было применимо к внучке в буквальном его смысле. Кроме того, отец каждую навигацию брал девочку в плавание. К четырнадцати годам Катя избороздила с ним Волгу, Оку и Каму и знала их не хуже иного лоцмана, что вызывало у бабушки тайное восхищение: хоть она и считала себя потомственной речницей, но дальше Нижнего нигде не бывала.
Но все, что было ненавистно Екатерине Артамоновне в свекре Никифоре, а потом непонятно и необъяснимо в сыне Иване, теперь воплотилось в этой длинноногой девочке. Ее смуглое скуластое лицо поражало своими тонкими, чеканными чертами, а глаза — небольшие, серые — смотрели настороженно и испытующе.
Как и прадед и отец, в семье точно чужая. Дома и то ходит в своем красном галстуке — будто в гости пришла. Со школьниками на чужих огородах работает, помогает, а на свой и палкой не загонишь. Возилась с подбитой вороной, выхаживала, а к собственным курам или к корове и не подступится. Ночами напролет книжки читает, а письмо своим родным написать не допросишься. Зиму живет в деревне, лето с отцом на пароходе, команда — те же мужики, а говорит и одевается чисто, по-городскому. Конечно, и Кадницы уже не те. Поразъехался народ: кто в город, кто на другие реки — в Сибирь и Среднюю Азию. Раньше, бывало, летом в поселке пусто, а теперь наоборот — студенты приезжают на каникулы. Время-то, конечно, вперед идет, а все же должна девочка к дому приучаться, жизнь-то ей где придется жить?!
А все мать! Не смотрит за детьми, не воспитывает…
Но странно — при внучке Екатерина Артамоновна никогда не выговаривала невестке. Чувствовала Катин настороженный взгляд из-за книжки и сдерживала себя. А ну их к лешему!
— Уж больно ты глазлива, Екатерина, — с сердцем говорила бабушка, — смотришь как жандарм какой… В душу человеку смотришь. И ни к чему это — кроме плохого, ничего там нет хорошего.
— Жандарм здесь са-а-всем ни при чем, — медленно, растягивая слова, говорила Катя.
Четырнадцать лет девке, а голос хриповатый, как у молодого матроса. Самара, ну чистая Самара!
— Уж я-то знаю… Перевидала в своей жизни всякого, не беспокойся, — ворчала Екатерина Артамоновна единственно для того, чтобы последнее слово осталось за ней.
Катя внимательно смотрела на бабушку и, точно угадывая ее желание, молча отворачивалась. Будто делала снисхождение!
Как-то бабка спросила Катю:
— Какое ты обо мне понятие имеешь, скажи-ка.
— То есть?
— Как ты, одним словом, обо мне понимаешь?
— О тебе?
— А то о ком же! Как я, на твой вкус: хорошая или плохая?
Наморщив лоб, Катя некоторое время думала.
У Екатерины Артамоновны невольно замерло сердце: уж эта все скажет, не посовестится…
— Хорошая! — решительно, точно убеждая в этом саму себя, ответила Катя.
— И на том спасибо, — поджала губы старуха. — Уж какая есть…
Однажды примчался домой Кирилл, закричал:
— Катька на ту сторону поплыла!.. Уж не видно ее. Наверно, потонула…
— За мужиками бежать, — всполошилась Екатерина Артамоновна, — с баграми собирать, с лодками мужиков… Чего стоишь как столб? — с ненавистью закричала она на оцепеневшую Анастасию Степановну. — Распустила дочку!..
Не успели они выскочить на улицу, как в дом как ни в чем не бывало вошла Катя, босая, с туфлями в руках и мокрыми волосами. Быстрым взглядом обвела смотревших на нее родных и, напевая, прошла в свою комнату.
Уже вечером, за ужином, бабушка сказала:
— На моем веку человек шесть так-то вот поплавали. Которых на другой день нашли, которых — через неделю.
Катя молчала.
— Раз на раз не приходится, — продолжала Екатерина Артамоновна. — Вот…
— Извини, бабушка, — перебила ее Катя и повернулась к матери: — Мама! Ты мне дай завтра два рубля, у нас на подарок учительнице собирают, у нее день рождения.
— Непочтительная ты, Екатерина, неуважительная, — с упреком сказала бабушка. Но когда через несколько дней Катя снова переплыла Волгу, бабушка ей уже ничего не сказала.
Бывали вечера, когда в доме, казалось, царило согласие: бабушка рассказывала о Волге.
Катя росла так же, как росли дети исконных волгарей. Едва научившись ходить, уже бесстрашно бегала по самому краю баржи, не боясь свалиться за борт, — в воде чувствовала себя так же уверенно, как таежный паренек на дереве или казачонок на лошади. Язык речников, все эти слова — чалка, кнехт, травить, яр, проран — усваивались вместе со словами «отец» и «мать». Навсегда остались в ее памяти бесчисленные города,
