Екатерина Воронина - Анатолий Наумович Рыбаков

— Выйдет из тебя рулевой, — говорит Илюхин.

— Будет женщина-капитан, — добродушно улыбается Сутырин.

Катя молчит, гордая этой похвалой.

А река все катит и катит свои синие волны. Плывут назад берега. Пароходы дают резкие, сначала все нарастающие, потом все стихающие гудки, и далекое эхо повторяет их.

Маленький баркас тянет дощаник. На палубе — домашний скарб, на носу — корова, на корме — женщина с ребятишками.

— Должно, бакенщик на новое место перебирается, — замечает Илюхин.

— Нет, — возражает Сутырин, — это из рыболовецкого колхоза, дощаник-то промысловый.

Вот и Козьмодемьянск. На рейде переформировываются плоты, спущенные с Ветлуги. На берегу высокие трубы лесопильных заводов.

И опять в рубке разговоры о плотах, об их буксировке, о глубинах, о каналах, о новых морях, которые должны появиться на Волге, и как будут тогда плавать, о начальстве, зарплате и премиальных, о простоях в портах… Катя слушает эти разговоры, тоже возмущается тем, что в портах медленно грузят суда и как это плохо и для государства и для команды, и те же мысли — почему начальство не изменит всего этого, только верит очковтирательским рапортам — приходят ей в голову, и ей кажется, что не было зимы, не было перерыва в навигации и вообще она всю жизнь только и плавает на «Амуре»…

— Гляди-ка, — говорит Илюхин, показывая на новую избушку бакенщика, — бакенщик-то Захарыч в новой избе, и радио у него… А все сынишка! Сынишка у него в техникуме учится. И деревья посадил…

Катя смотрит на новую избу, и это событие ей тоже кажется очень значительным. Столько лет здесь стояла черная, ветхая избушка — и на тебе, построили новую…

На воде крупная рябь — «рубец». Начинается тяжелый каменистый перекат. Илюхин становится к штурвалу. Катя не обижается: если что случится, он может под суд пойти. Впереди буксир с тремя баржами, счаленными в один ряд — в три пыжа. Сутырин выходит на мостик, дает отмашку. Буксир не отвечает.

— Это он нарочно, — волнуется Катя, — хочет, чтобы мы сами решали. Вахтенный — перестраховщик.

— Есть такие, — ворчит Илюхин, — сам ползет и другим дороги не дает.

«Амур» дает сигнал за сигналом, но впереди идущий буксир не отвечает. Весь длинный перекат приходится плестись за ним. Когда наконец его обходят, Катя выбегает на мостик и кричит виднеющимся за стеклами рубки людям:

— Эй, где самолет обогнали?

И, приставив большой палец к виску, машет растопыренной ладонью, показывая вахтенным, что они лопоухие.

ГЛАВА ПЯТАЯ

Соня первый день робела и стеснялась в незнакомой обстановке, а уже назавтра со всеми перезнакомилась, но ее привлекала не рубка, а корма, где играли дети, сидели и судачили возле камбуза женщины, жены штурманов и механиков, кок Елизавета Петровна, матрос Ксюша — квадратная девушка с грубым лицом и толстыми босыми ногами.

Отец Сони работал грузчиком в порту, мать — кладовщицей на автозаводе. Детей было шесть человек, Соня — старшая. Жили в перенаселенной коммунальной квартире, все в одной большой комнате. Соня много работала по дому. Катя втайне удивлялась ее стойкости и неиссякаемому веселью.

После школы Соня решила поступить на работу.

— Подыму маленьких, а потом опять пойду учиться, — улыбаясь, говорила она.

— Тогда уже будет поздно, все забудешь, — отвечала Катя и пренебрежительно добавляла: — И замуж, конечно, выйдешь.

— Кто меня возьмет? — вздыхала Соня притворно. Была хорошенькой и знала об этом.

«Амур» подолгу стоял в портах. Катя и Соня бродили по улицам приволжских городов. Катя спешила показать самое интересное, ревниво присматривалась, нравится Соне или нет, точно делилась чем-то ей лично принадлежащим.

Милые сердцу маленькие пыльные городки с тихими, выложенными булыжником улицами, где на уютных деревянных домиках вдруг видишь таблички: «Заготзерно», «Сберкасса», «Дом колхозника»… Неизменный сквер на площади, где стоит бронзовый памятник тому, великому — в скромном костюме, с галстуком, заправленным за старомодный жилет.

Громадные города с запахом горячего асфальта и сгоревшего бензина, гигантские массивы новых домов — уже занавески висят на окнах и ящики с цветами стоят на решетчатых балконах, но на улицах еще нет тротуаров, и люди ходят по насыпям канав, вырытых для водопровода и канализации. Огромные четырехэтажные универсальные магазины из бетона и стекла — и рядом с ними низкие кирпичные стены гостиных дворов, где разложены на прилавках галантерейные товары, но пахнет столетним запахом купеческой москатели: веревками, овчинами, дегтем и олифой. Мемориальные доски на валах старинных укреплений и башнях кремлевских стен, колокольни церквей, минареты мечетей, срубы в деревнях Верхней Волги и белые мазанки Нижней. Места, названия которых овеяны поэзией русской истории: село Отважное, Молодецкий курган, утес Степана Разина, Караульный бугор, Ермаково, Кольцовка, Усово…

Но как ни интересны были блуждания по городам, хотелось плыть и плыть, смотреть на реку, на берега.

— А почему мы так долго стоим? — спрашивала Соня.

— Не готовы баржи к буксировке. Неорганизованность. Начальства много, а толку мало, — объяснила Катя, повторяя слова, слышанные от других.

Еще мало разбираясь в причинах этих простоев, Катя как и все речники, ненавидела их люто. Простои снижают заработок, из-за них судно не выполняет плана, отстает в соревновании с другими судами.

Приближалась Казань. Реже стали леса. Вдоль берегов тянулись известковые карьеры и каменоломни. Виднелись дачные и рабочие поселки. Расположенная на невысоких холмах, Казань сияла и переливалась колокольнями и минаретами, поднимавшимися над пестрой массой домов.

В Казани пароход стоял десять дней: опять не были готовы баржи к буксировке. Катя с Соней скучали, как скучала вся команда.

Шли дожди. Они противно барабанили в стекла рубки. Вода на реке черно-стальная, серая, со сплошной рябью от быстро падающих капель. На небе черные с серым отливом тучи. В глубине их иногда гремел гром и виднелись белые вертикальные молнии. Потом тучи становились иссиня-фиолетовыми и низко опускались на землю. Река вспыхивала красным, багряным цветом.

Кроме Сутырина, новенькими на пароходе были масленщик Женька Кулагин и матрос Барыкин.

Женька, парень лет двадцати, стройный, худощавый, с вьющимися волосами, опрятный и щеголеватый, только год как вышел из тюрьмы, где сидел не то за хулиганство, не то за кражу.

Бойкий и говорливый, он становился вдруг угрюм и неподвижен. Тогда его мрачное лицо, опущенные плечи и насупленный взгляд изобличали состояние тяжелой подавленности. В такие минуты к нему боялись подходить.

В свободные от вахты вечера он сидел на палубе, пел песни, а иногда часами лежал на койке, уткнувшись лицом в подушку, и ни с