Увеселительная прогулка - Вальтер Диггельман

После вступительного экзамена фотография Вилли обошла все газеты. Он получил самый высокий балл. Вилли стал знаменитостью, и он сказал себе: «Теперь уже ничего плохого случиться не может, ведь мною все восхищаются». А три недели спустя новый учитель спросил: «Когда же наш гений соизволит наконец принести на урок геометрии готовальню?»

Вилли покраснел, но смолчал. Ребята в классе засмеялись. А учитель вдруг разозлился и объявил перемену, хотя до звонка оставалось еще пять минут. Дома за ужином Вилли сказал: «Готовальня стоит всего двенадцать франков». Мать спросила: «А от тех пятидесяти франков у тебя уже совсем ничего не осталось?» Вилли перечислил все книги, которые ему пришлось приобрести — почти все он купил с рук. А вот атлас по истории он вынужден был купить в магазине — он стоил семнадцать франков.

В воскресенье вечером заглянул священник и сказал: «Видит бог, тебе нечего стыдиться того, что ты беден. Скажи это своим учителям и товарищам…»

Одноклассники Вилли решили устроить вечеринку. Каждый должен был внести пять франков. Первый ученик — староста класса — заявил Вилли: «Не можешь внести деньги, значит, и прийти не имеешь права. Зачем ты вообще поступил в кантональную школу? Как ты собираешься учиться дальше, если у тебя нет ни гроша в кармане?»

Вилли ничего ему не ответил, а просто убежал. По крайней мере готовальня у него теперь была. Но вдруг его вызвали в ректорат. Ректор сказал: «Вилли, вы же знаете, в нашем учебном заведении положено носить форму. Надзиратель мне пожаловался, что вы всегда ходите на занятия в своей обычной одежде». — «У меня нет формы», — ответил Вилли. «У вас ее нет? Почему?» — «У меня нет денег», — сказал Вилли. «У тебя нет денег. Это понятно. Но ведь у твоих родителей они есть». — «Нет, у моих родителей тоже нет». — «Зачем же тогда, скажи на милость, они определили тебя в кантональную школу?»

Вскоре нас опять навестил учитель, он спросил: «Ну, Вилли, как у тебя дела в школе?» — «Все хорошо, — ответил Вилли. — Туговато с алгеброй и латынью, но в остальном…» — «Хочешь, я буду давать тебе дополнительные уроки?» — «Нет, господин учитель, это неудобно», — возразил Вилли. «Вполне удобно», — ответил учитель, и Вилли обещал, что подумает.

Однажды вечером отец принялся ругать Вилли: мол, вот уже больше месяца как он ничего не делает по дому — полена дров не расколет.

«У меня же пропасть домашних заданий, ведь это не обычная школа», — ответил Вилли. «Это меня не касается, — заявил отец. — Не могу же я еще и дрова колоть».

Через шесть месяцев после начала занятий классный наставник сказал: «Вилли, в чем дело, вы купили у товарища форму за сорок франков, а отдали за нее пока что всего два франка…» — «Эта форма, — ответил Вилли, — не стоит и тех двух франков: брюки мне коротки, а рукава…» — «Вилли, — резко оборвал его классный наставник, — чтобы я больше этого не слышал. Либо вы заплатите за форму, либо…» — «Либо?» — спросил Вилли. «Мне придется принять меры». — «У меня нет денег», — заявил Вилли. «У вас есть родители, Вилли. Вы что, прокутили эти деньги? Ходили в кафе, в кино?» — «У моих родителей денег нет».

С минуту классный наставник молчал. Потом сказал: «Хотел бы я знать, почему твои родители послали тебя в кантональную школу, если у них нет денег?» — «Потому что у меня большие способности», — ответил Вилли. «Ты много воображаешь о себе». — «Так ведь я лучший ученик. Разве вы не читали в газетах?» — «Вилли, — сказал классный наставник, — ты действительно блестяще выдержал вступительный экзамен. Но на сегодняшний день твои отметки… Мне кажется, Вилли, что ты много возомнил о себе и обленился. Твой успех осенью вскружил тебе голову». — «Нет», — возразил Вилли так тихо, что учитель мог и не расслышать. «Твой средний балл, — сказал учитель, — хотя я и не имею права тебе это говорить, составляет 4,2. Тебя едва-едва можно будет перевести в четвертый класс».

Вилли даже не подозревал, что у него такие плохие отметки. Он, правда, вспомнил несколько контрольных работ, с которыми не справился. Вспомнил и случаи, когда не смог ответить при устном опросе. Но что у него такой низкий балл — этого он не знал. Дома за ужином он сказал: «Мне до четвертого класса не дотянуть». — «То есть как?» — спросил отец. «Я отстаю», — ответил Вилли. «Тогда лучше уж бросай прямо сейчас», — сказал отец. «И что дальше?» — «Ты можешь хоть завтра начать работать на лесопильном заводе. Семь франков в день. Значит, сорок два в неделю. Субботу Билер оплачивает полностью. Семь франков в неделю можешь оставлять себе. Завтра я поговорю с Билером».

А матери он сказал: «Разве я не говорил тебе всегда, что нечего дурить парню голову? Если хочешь знать, наш Вилли в сто раз умнее священника и учителя, вместе взятых».

А Вилли он сказал: «Я научу тебя пить „вельтлинер“. Такое дело вспрыснуть надо».

— Так, а что было потом? — спросил Зайлер.

— Ничего, — ответил Кауц.

— Когда вы приехали в Цюрих?

— Через год.

— В каком году?

— В тысяча девятьсот тридцать пятом или в тридцать шестом.

— А что вы делали в Цюрихе?

— Все что хотите. Ведь была самая безработица. Перебивался как мог.

— А как вы думаете, что могло случиться с вашей дочуркой?

— Скорее всего, Рут попала в лапы одного из этих окаянных сексуальных маньяков и ее уже нет в живых.

— Да что вы? Чем вы можете обосновать такое чудовищное предположение?

— Я ведь знаю свою дочь.

— Что вы хотите этим сказать?

— Я знаю, какая она любопытная. И знаю, как легко она идет на уличные знакомства. К тому же она такая хорошенькая и в ней столько секса. Рут, — добавил он вдруг, — давно бы позвонила, будь она жива. Рут позвонила бы при всех обстоятельствах…

— Черт возьми, — сказал Зайлер, — скоро восемь, я должен идти.

— Конечно, идите. Но не забудьте о нашем уговоре!

19 августа, 16 часов 30 минут

КАБИНЕТ ЭПШТЕЙНА

— Послушайте, господин Кремер, — сказал Эпштейн, — я не обязан да и не вижу повода согласовывать каждое свое решение с редакцией. Вы хорошо знаете, как ценю я критические замечания, ценю всякие обсуждения и дискуссии, особенно с некоторыми из моих редакторов — они, можно сказать, составляют ядро редакции, — но повторяю еще раз: есть вопросы, которые я должен решать один. И ответственность за эти решения несу тоже я один. Я отвечаю только перед издателем — и никем другим.

— Вы ошибаетесь, — возразил Кремер. — Перед нами вы тоже отвечаете.

— В каком смысле?

— Нам не все равно, что печатается в «Миттагблатте».

— Я этого и не думаю. Ведь мы ежедневно проводим совещания. Каждый заведующий отделом может высказать там свое мнение. Мы спорим, обсуждаем самые различные вопросы.

— Да, мы обсуждаем какой-нибудь один вопрос, одну проблему, скажем, в течение десяти минут, прийти к согласию нам не удается, и тогда решение выносите вы.

— Но мы не можем вести бесконечные дебаты, господин Кремер. Как все работающие люди, мы подчиняемся диктату часов. И когда дискуссия выходит из берегов, одному приходится решать за всех. Кто же решает? Естественно, тот, на ком лежит ответственность.

— Надо еще разобраться, какие критерии и масштабы оказываются решающими.

— Говорите яснее.

— Решающим всегда оказывается один вопрос: удастся нам распродать тираж с данной сенсационной историей или не удастся?

— А что вы против этого имеете?

— Успех любой ценой — сомнительная цель.

— Между нами говоря, господин Кремер, мы бы этого тоже не хотели. Но… Таковы дела!

— Неужели мы должны любой ценой добиваться увеличения тиража?

— Любой ценой… этого бы я не сказал. Тут, разумеется, есть нюансы. Другими словами, издатель вовсе не ждет от нас, что мы будем копировать «Экспресс» и подражать его схеме: «Сперва изнасиловал, потом убил». Но тем не менее издатель хочет перекрыть «Экспресс».

— Тогда возникает вопрос: какими средствами?

— Вы намекаете на Зайлера?

— Я просто поражен.

— У вас слишком сильное воображение.

— Только люди с воображением способны предвидеть события.

— Зайлер, по сути дела, человек аполитичный.

— На мой взгляд, аполитичных людей не бывает. Любая человеческая позиция есть в то же время позиция политическая.

— Согласен. Но что касается Зайлера — вы слишком сгущаете краски.

— Вы назначили его своим заместителем!

— Это тоже преувеличение. Он должен только замещать меня — особенно по вопросам, связанным с первой полосой, — когда я в отъезде.

— Лицо газеты, господин Эпштейн, определяет именно первая полоса, афишка, а не страницы, посвященные культуре.

— Зайлер — журналист до мозга костей. У него особый нюх на сенсации.

— Это он создал славу «Экспрессу»?