Дорога к зеркалу. Роман - Олег Копытов

А осенью меня отвели в новый, в Пятом микрорайоне детский сад. А зимой я довольно много читал и даже начал писать стихи. Темы были навеяны книгами и только книгами. Бабушка дала мне прочесть «Робинзона Крузо» Даниеля Дефо, плотный томик с чудесной графикой. Как сейчас помню: вот одетый в звериные шкуры с каким-то странным зонтом, с большой котомкой за плечами человек, заросший волосищами, огромной бородой, идет куда-то вперед, берегом океана, взгляд полубезумный… Вот страшная картинка: здесь из пещеры выглядывает какое-то глазастое чудовище, и лишь присмотревшись можно едва угадать того старого-престарого вожака козьей стаи, что забрался умирать в каменную пещеру. Вот дикари привезли убивать и съедать пленника, потом Робинзон освободит его и назовёт Пятницей… Вот, наконец, – Боже, как неуместно здесь это слово – «наконец», здесь вообще никакие слова не могут быть уместными. Вот – корабль… Я навсегда был очарован этой книгой, этой темой. Мне до сих пор кажется, что нигде так, как на необитаемом острове, не был счастлив Робинзон, и при всём при этом, – вот она неразрешимая тайна, неразрешимый парадокс жизни, – нигде никогда так близко не бывает человек к смерти, как в состоянии полного одиночества… Я писал настолько корявые стихи, что их очень трудно сейчас воспроизвести. Единственное, что помню: как-то я прочитал чудесную книгу под названием «Это – хоккей!», там было всё о победах нашей славной сборной по хоккею на чемпионатах мира и Европы, множество фото – вратари Синельников, Пучков, Третьяк; непроходимый защитник Рагулин, знаменитейшие Михайлов, Петров, Харламов, ещё юный Мальцев, там были Старшинов и братья Майоровы, Якушев… Там был рассказ и о зарубежных великих игроках – о Ришаре, например. Там были рассказы, и даже юморески, о хоккее. Я так же, как отец, как он ни гнал меня от экрана, сиживал ночи напролет, когда шел чемпионат мира по хоккею. Наши трудно и заслужено, драматично и не без разочарований, но всё-таки всегда побеждали… Это было неотвратимо, как весна в конце календарной зимы в сером, сером, сыром, а потом вдруг раз – в неделю, как раз после 23 февраля, – весна – в городе Фрунзе… Как-то я в изнеможении от этого удовольствия от чтения, от этой неги чтения, схватил простенькую двадцатикопеечную шариковую ручку, вырвал листок бумаги из какой-то тетрадки и набросал на нём что-то вроде: «Михайлов и Харламов, Ришар и Петров – // Как много в этом мире прекрасных игроков!» Мамы дома не было, она уже работала инструктором в райкоме партии, приезжала с работы с противоположного конца города в наш Пятый микрорайон позднее отца на несколько часов. Отец был с другом-журналистом. К нему тогда часто ходили друзья-знакомые, не обходилось без алкоголя. Но мне было всё равно, один отец или нет и в каком он сейчас состоянии, я прибежал на тесную кухоньку, своими горящими глазами, хватанием за рукава и одного и другого заставил обратить на себя внимание, я декламировал свои «стихи» звучно, старался басисто, выходило – визгляво: «Михайлов и Харламов, Ришар и Петров – // Как много в этом мире прекрасных игроков!» Мне улыбались, что-то говорили, но я то понимал, что от меня отмахивались, как от назойливой мухи, мной жертвовали, моим прекрасным порывом жертвовали в пользу этой вонючей, желтой недопитой бутылки пива… Я убежал к себе, мне не хотелось плакать, мне захотелось спать…

Я был очень отходчивый, уже на следующий день я всё забыл, не было никакой обиды на отца, ничего не было, и стишков этих не было. Я ещё вечером порвал на клочки ту бумажку: правое, творческое моё полушарие ещё вечером успело остыть, а левой рациональной половинкой своего маленького мозга я быстро увидел, как противно-наивно то, что я накарябал… Потекла дальше серая влажная малоснежная киргизская зима… Я ходил в детский сад, как на работу, по вечерам читал (телевизор вообще не смотрел, кроме редких ночных хоккеев), редко ходил на улицу, потому что ребята в нашем подъезде подобрались как-то все постарше меня, меня никто не обижал, но их игры – снежные крепости (когда лежал всё-таки настоящий снег, а не мокрая белая каша), кидание снежками (в лицо залепит – о-ё-йой!), какие-то полувзрослые для меня – детсадовца – полувзрослые разговоры второ- и третьеклассников мне были непонятны, неинтересны («Знаешь, почему, если он уже укусил печенье, тебе потом есть его нельзя, а? Потому что у тебя свои слюни, а у него другие, понял, да?») … Та зима, когда мне было пять с половиной лет, протекла бы вовсе незаметно для моей жизни, если бы мы с отцом не поехали как-то черным вечером в Четвертый микрорайон, он вез меня на санках, – та зима протекла бы вовсе незаметно, если бы я не увидел Экзистенцию. Я ещё не знал этого слова, но именно тогда я увидел Её…

С одного из боков Четвертого и Пятого микрорайонов, если встать лицом к горам – слева, шла объездная автомобильная дорога, сразу за ней – небольшая полоса земли, в мае здесь на малахитовой траве в шестидесятых-семидесятых годах ещё расцветали маки, потом их все, с корнями, повыдергивали; а дальше простирались каменные барханы, что обрывались, опять же большими округлыми камнями, в высохшее русло реки Ала-Арча, широкое, метров в семьдесят ширины. Это каменное высохшее русло (воду забирало стоящее в предгорье водохранилище, в свою очередь отдававшее воду на совхозные поля), это высохшее русло тем не менее называлось на местном языке – Речка, а за речкой, можно и так: Заречкой оградой вставала аллея крепких желудистых дубков, и вслед за этой аллеей лежал Ботанический сад – с множеством асфальтовых дорожек, кустами боярышника, фисташковыми деревцами, липами, ивами, березовыми маленькими рощицами, еловыми и сосновыми островками, – Ботанический сад оканчивался стеной зарослей джигирды с острыми иголочками, впрочем, в этих зарослях можно было найти лаз и тогда ты выходил на дорогу к ближним к крайнему востоку от Фрунзе селам и предгорным дачам… Но всё это будет весной, летом, осенью, всё это будет, будет, будет, и немало ярких лучистых, и темных сумеречных минут и часов моей жизни пройдут в Ботаническом саду, но это будет весной, летом и осенью. А сейчас была зима, тот короткий период киргизской зимы, остро-холодный, с ветром, колючим скрипучим снегом, в контраст со всем другим, подавляюще другим теплым климатом здешних мест – пронизывающе-холодный период местной зимы между прошедшим Новым годом и серединой февраля, – был тот короткий период киргизской зимы, когда по-настоящему холодно и в теплых шубе, шапке, рукавицах – непривычно, тесно, и куда-то прячется не что-нибудь, а смысл жизни…

Отец ходил в Четвертый микрорайон, к знакомому – Петру Пухову, журналисту-фотографу, ходил по делу, на несколько минут, а меня взял, чтобы я подышал свежим воздухом, как мама не возражала, сам обрядил меня в шубу, шапку, рукавицы, подстелил одеяльце на деревянные рейки детских санок с алюминиевой округлой спинкой, усадил меня, и мы поехали в Четвертый микрорайон по тротуару напротив объездной вокруг микрорайонов автодороги, высохшего русла реки Ала-Арча и Ботанического сада…

Поскрипывал снег в такт шагам отца – он шел быстро. Слева от меня – мы шли вниз, спиной к горам – жизнерадостно и посмеиваясь над запоздалыми путниками, вразброс горели окна в домах-пятиэтажках. А справа – Боже мой! – справа нависла над миром холодная чернота, Экзистенция! Я ещё не знал этого слова, но я сразу же понял, что это именно она. Она, медленно и отстраненно жуя своими всегда здоровыми челюстями, медленно и лениво, но верно, наверняка, сожрала недавно и Ботанический сад с его деревьями, кустами, травой, асфальтовыми дорожками и стеной джигирды с иголками, она проглотила, не поморщившись, все километры высохшего русла реки Ала-Арча с миллиардом спокойно лежащих сотни, а может быть, и тысячи лет больших округлых камней, это она – холодная черная Экзистенция – зачеркнула бытие во мне детского садика хлопкопрядильной фабрики и не позволила танцевать первую пару с девочкой Таней, маленькой, единственной из всех девочек пышноволосой, немного кудрявой, это Она выпустила весь воздух из космического корабля и заставила принять страшную смерть космонавта Волкова, это она одним плевком сделала скользкой, сделала убийцей высокогорную дорогу Фрунзе-Ош и сын дяди Юры, всё-таки один-единственный раз решивший поехать в Ош на большой, похожей на добрую лягушку «Победе», на крутом повороте пошел юзом, лихорадочно, неуклюже цепляясь за жизнь, тормозил, – и под жадный грохот камней сорвался в пропасть, превратившись в безобразные ошметки грязно-кровяных кусков человеческой мертвой плоти, эта нависшая над всем миром, холодно-равнодушная к этому миру и к человеку Экзистенция угрожала мне жизнью всегда рядом с собой, каждый миг рядом с собой… Она была величава, она была больше, чем мир, больше, чем жизнь… Никогда после того вечера я не видел её так близко, так зримо, лишь её холодное дыхание, резкими, всегда внезапными порывами с того вечера бьет в борта моего утлого суденышка, на котором я плыву, год за годом плыву неизвестно куда…