Сумрачная дама - Морелли Лаура

Содомит.

И это все, чем я стал? Итог моей работы? Награда за годы моего обучения у мастера Верроккьо? Все, чего заслужили мои таланты в конструировании осадных машин и других полезных приспособлений для военных?

Отец за меня не вступится; он никогда особенно не старался защитить незаконнорожденного сына, с чего бы ему делать это теперь? А дяди только говорят, что мне надо тщательней выбирать друзей. Они говорят, что я наивен, что мне еще многое предстоит узнать о том, как благородные флорентийские семейства получают надуманные беспричинные обвинения. Но я достаточно пожил, чтобы понимать, что жестокому, ревнивому человеку достаточно подсунуть анонимное обвинение в ящик для доносов синьории – и тебя отправят на виселицу.

Они ничего не докажут, ни про этого портного, ни про ювелира, ни про меня. Они не могут предоставить ни единого доказательства тому, что было нацарапано на куске пергамента и вложено в Уста Истины посреди ночи. А что до этого шаромыжника Сальтарелли, который все это затеял, надеюсь, что стражи ночи его найдут. Может, слухи о том, что он был чем-то большим, чем модель художника, и правдивы, но ведь только ревность, и ничто другое, привела к такому плачевному исходу. Если Сальтарелли не враг себе, он покинет Флоренцию раньше, чем новый донос упадет в ящик для доносов синьории.

Но теперь я понимаю, что и мне пора покинуть Флоренцию. Два обвинения за все эти годы. Я не так наивен, как думают мои дяди.

За пределами этого города для меня, безусловно, найдется честная работа. Найдутся люди, которые заплатят за мои таланты, мои изобретения, мое виденье. Они дадут мне кров и стол.

Лучше всего податься дальше на север, они там всё время воюют. Люди Павии, Феррары, Милана. Да, особенно Милана, где даже в церквях небезопасно. Мы слышали, что в Милане герцога Галеаццо Сфорца зарезали в церкви Санта-Стефано прямо во время службы. А теперь бремя герцогства пало на его едва доросшего до арбалета сынишку[13]. Если кому и нужна моя помощь с военными машинами, то в первую очередь бедному маленькому герцогу Милана.

О случившихся здесь событиях знать никому не надо. Мои чертежи говорят сами за себя. Остается только найти тех, чьи связи простираются за пределы Флоренции. Могущественных людей, которые замолвят за меня словечко. Правильные рекомендательные письма от правильных людей.

Жирная полосатая кошка запрыгивает на мой письменный стол и чуть не расплескивает чернила индиго из чернильницы.

Я глажу серые полоски и чувствую довольное урчание в горле зверька, когда она прижимается к моей ладони костлявой головой. Потом кошка сужает в щелочки свои золотистые глаза, и я задаю ей неизбежный вопрос.

«Кто обеспечит мне безопасный выезд из Флоренции?»

6

Доминик трясущимися пальцами ковырялся с застежкой каски и пытался собрать в кулак все свое мужество. «Давно пора, – твердил он себе рефреном уже несколько месяцев до прибытия сюда. – Я тут, в конце концов, не просто так, я приехал воевать за правое дело. Нам уже давно следовало вмешаться в это безумие. Сколько жизней удалось бы спасти, если бы Америка и Англия отправили войска несколько месяцев назад? А несколько лет назад?»

Он поймал себя на том, что щупает щетину на подбородке. Доминик ненавидел, когда руки бездельничают. Он с отчаянным нетерпением искал какого-нибудь применения своей нервной энергии, возможности подумать о чем-нибудь, кроме того, как он с тридцатью пятью другими такими же солдатами набились плечом к плечу в катер Хиггинса[14]. Каждая накатывающая волна подталкивала катер ближе к берегу – и к врагу. Каждый из сидящих, скрючившись, в десантном отсеке катера солдат был сейчас погружен во внутреннюю битву: игнорировал холодный пот, отгонял, запихивая поглубже, страх.

«Давайте уже покончим с этим, – думал он. – Давайте сделаем правое дело, добьемся справедливости, чтобы можно было вернуться домой».

Небо было таким же серым, как море; мир вокруг был окутан туманом таким густым, что хоть Доминик и знал, что вокруг них десятки десантных судов несут тысячи солдат, казалось, что между нацистами и жизнями, которые они хотят защитить, стоит лишь его маленький взвод. Будто бы их взвод один высадится на «Омаха Бич» и так одним взводом они и встретят свою судьбу.

Не совсем одним. Воздух стал еще холоднее от тени самолета над головой.

Доминик машинально сунул руку между пуговиц форменной рубашки, но дотронувшись до двух жетонов на шариковой цепочке, почувствовал только острую тоску. Медаль Святого Христофора[15] его заставили снять еще в учебном взводе в форте Леонард Вуд в Миссури. Он убрал ее в застегнутый на молнию кармашек своего кожаного бумажника в надежде, что там она в безопасности пролежит до того дня, когда он наконец-то сможет сменить свои жетоны на обожаемого Святого Христофора.

Как скоро все это закончится? Доминик закрыл глаза, ощущая на щеке поцелуй брызг, и представил себе теперь кажущийся бесконечно далеким солнечный день.

Свед-Хилл, Гринсберг, Пенсильвания.

Двадцать два года там была вся жизнь Доминика. Там он вырос, в единственной среди шведов и ирландцев семье «итальяшек». По крайней мере, так все – кто-то шутя, а кто-то с издевкой на лице – называли семью Бонелли.

Доминик подумал о маме, о том, как она надела ему на шею Святого Христофора, встав на цыпочки, поцеловала его в щеку и старалась не подавать виду, что волнуется.

«Просто вернись к нам, amore[16]».

Там он познакомился с Салли, там же увидел своего первенца. Свою маленькую Чечилию. В жизни Доминика не было ничего тяжелее, чем смотреть, как они машут ему на прощание.

Но Доминик знал, каково это – быть жертвой предубеждений, а кроме того, его миссия была важной. Он не собирался отлынивать от своего долга. Доминик уже три года за утренним кофе следил за заголовками в «Питсбург Пост-Газет». Нацисты разграбили частную собственность и разорили европейские деревни. Они убили сотни тысяч ни в чем не повинных людей, большинство – просто за то, что они евреи. Уже два года в газетах сообщали о многих тысячах согнанных в лагеря смерти по всей Германии, Австрии, Польше. Только в одной Польше больше миллиона, прочитал он. Доминик не понимал, как хоть кто-то может смотреть на это и ничего не делать. Американцам следовало бы начать действовать уже давно, думал Доминик и знал, что многие сослуживцы с ним согласны.

Даже несмотря на то, что прощание с женой и дочерью было самым тяжелым делом в его жизни, он и все окружающие его солдаты были полны решимости встретить врага лицом к лицу и остановить гитлеровский режим. И вот наконец-то, после многих месяцев учений, они были готовы к высадке на берег. Готовы приводить мир в порядок.

«Давайте уже начнем», – думал он, стараясь унять дрожь в пальцах.

Внезапно на их катер налетела волна; резкий толчок и прилетевшие в лицо ледяные брызги вернули Доминика к реальности. Медали с ним больше не было; у него отобрали даже фотографии Салли и крошки Чечилии, но он должен был верить, что Бог с ним, несмотря ни на что. А разве не так?

Когда он шевельнулся, пытаясь перенести вес с онемевшей ноги, на груди звякнули жетоны. На двух одинаковых металлических пластинках была вся самая необходимая информация: Бонелли, Доминик А. Страховой номер. Группа крови: О. Католик. Только сухая суть, без каких бы то ни было подробностей, делавших его человеком.

Так его видела армия. Номер. Пушечное мясо. Один из тысячи безликих людей в бесцветной форме, согнанных, как скот, в тесные катера. Доминик поймал себя на том, что скручивает и раскручивает цепочку, на которой висят жетоны, и трет их друг о друга. Ему опять некуда было девать руки. Тишина перед безумным броском.