Сумрачная дама - Морелли Лаура

– Н-но конечно же… – она запнулась. – Конечно же от нас не могут ожидать…

– Надолго? – перебил ее ассистент куратора.

Бюхнер пожал плечами, и Эдит снова увидела, как дергается мышца у него на шее.

– Пока не закончим работу. Сколько бы времени ни ушло. Война есть война.

После этого директор собрал со стола свои папки, кивнул и вышел из комнаты. За ним рядком потянулись работники музея.

Эдит вышла следом за ними. Дойдя до знакомой двери дамской уборной, она открыла ее и заперла за собой. Бросив коробку с бумагами на пол, она села на унитаз и сжала лицо ладонями. Она задыхалась и думала, что вот-вот потеряет сознание.

Польша? На неопределенный срок? Как она такое потянет? Кто будет заботиться об отце? А как же ее планы наконец-то, после стольких лет надежд, выйти замуж? Неужели ее правда призовут на фронт? С риском для ее жизни?

Спустя несколько долгих минут Эдит встала и побрызгала холодной водой на лицо и запястья. Выйдя из уборной, в коридоре она нашла не находящего себе места Манфреда.

– Ты как? – шепотом спросил он, беря ее под руку.

– Я… Честно говоря, я не знаю. Ах, Манфред… – Она выдохнула и остановилась, чтобы прижаться спиной к холодной плитке стены коридора. – Такие новости. Я едва в них верю. – Руки у нее все еще тряслись.

– Думаю, все мы сейчас в состоянии шока, – сказал он, – даже те из нас, кто… предвидели такой поворот событий.

Эдит сжала его руку. Она мало видела жизнь Манфреда вне музея, но знала, что он был организатором мюнхенской группы, известной своим сопротивлением решениям Рейха; их идеи распространялись невесомыми листовками, оставленными на скамейках в парке и пустых сидениях трамваев.

– Вы знали, что они планируют?

Манфред, крепко сжав губы, кивнул.

– Generaldirektor уже приобрел несколько грузовиков картин, конфискованных у еврейских коллекционеров по всей Баварии. Не веришь мне – зайди на третий этаж. У меня в кабинете столько картин, что я до стола добраться не могу.

Эдит почувствовала, как широко раскрыла рот.

– Не могу себе представить. Но вы… Куда отправитесь вы?

– Держу пари, они оставят меня тут, составлять каталоги того, что прибывает. Я им нужен. К тому же я – воробей стреляный. – Он пожал плечами и вымученно улыбнулся. – Могло бы быть и хуже. Хоть не под огнем. Но ты, дорогая моя… Как ты справишься? Твой отец…

Эдит снова закрыла руками лицо.

– Даже не представляю себе, – сказала она. – Генрих. Мой жених. Тоже получил приказ в Польшу.

– Ах! – сказал Манфред, широко раскрыв глаза. – Но ведь зато вы отправляетесь в одно и то же место.

– Да, но… Heiliger Strohsack[9]! – громко прошептала она. – Я этого никак не ждала.

– Хотелось бы мне сказать то же самое, дорогая моя фройляйн реставратор, – сказал Манфред. – Ты слишком молода, чтобы помнить начало прошлой войны. И вот опять. Все то же самое, что мы можем сделать? Когда нас призывает Фюрер, у нас едва ли есть выбор. Нам пришлют повестки. Отказаться невозможно, а не то…

Манфред жестом показал на окно в конце коридора; за окном была площадь, на которой за последние месяцы силой позакрывали или даже сожгли еврейские магазинчики. Эдит знала, что в эту самую минуту еврейские семьи, добровольно и не очень, садятся на поезда, которые отвезут их куда-то навстречу судьбе, которую Эдит не могла вообразить. Нюсбаумы – пара с двумя детьми, жившая в квартире в одном доме с Эдит, уже несколько недель как уехала. В коридоре первого этажа, под пристальным взглядом консьержа, Эдит наблюдала, как фрау Нюсбаум складывает в шатающуюся тележку потертые кожаные чемоданы и мешки из-под зерна, набитые их самыми дорогими пожитками.

Эдит знала, что Манфред прав, говоря, что отказаться выполнять приказ Фюрера нельзя, но все равно судорожно размышляла, пытаясь придумать, как от него увильнуть. Неужели она так многого хочет – просто вернуться в свою реставрационную мастерскую, свою скромную квартиру, к своему отцу и к своей будущей жизни со своим будущим мужем?

– Ну, – сказал Манфред, натягивая слабую улыбку, – Польша! Может быть, есть в этом и хорошее. Ты своими глазами увидишь шедевры, которые все это время изучала.

3

Когда Эдит возилась с замком входной двери своей квартиры, она услышала, как кричит ее отец.

По ее шее побежали мурашки, а по спине словно ударило трамвайным проводом. Она никогда не слышала, чтобы этот рот издавал такие душераздирающие звуки. Она изо всех сил дернула дверь.

– Папа!

В конце концов ключ в замке щелкнул и дверь открылась. Эдит ввалилась в квартиру, чуть не падая. Она бросила свою наплечную сумку, разбросав книги и папки, которые принесла домой с работы. По потертому деревянному полу разлетелись закладки и рукописные заметки. Эдит бросилась по коридору на громкий голос радиодиктора, объявляющего, что войска Германии пересекли реку Вислу на юге Польши. В гостиной она увидела, что ее отец сидит в своем кресле и машет тонкими руками и ногами в сторону склонившейся над ним худощавой женщины.

– Герр Бекер! – Элке, женщина, которая заботилась об отце, когда Эдит была на работе, пыталась поймать старика за руки. Из-под шпилек у нее на макушке прядками выбились волосы. Ее лицо скривилось в недовольной гримасе. Отец Эдит снова попытался, неловко и некоординированно, ударить Элке по голени ногами.

А потом Эдит почувствовала запах мочи и экскрементов, и сердце ее упало.

– Он отказывается идти в туалет! – Элке наконец отпустила руки отца и повернулась к Эдит. – Я не могу заставить его встать со стула!

– Ничего страшного, – сказала Эдит, стараясь говорить как можно тверже. – Давайте я с ним поговорю.

Элке, сдаваясь, махнула руками и отступила на кухню. Эдит прошла через комнату и заставила замолчать разошедшегося диктора, выключив радио.

– Папа.

Эдит села на колени на коврике возле кресла отца, как делала, когда была маленькой девочкой, в нетерпеливом ожидании очередного рассказа о древних графах и герцогинях. Цветочный узор на подлокотниках кресла истерся и износился, а подушка осела и теперь, очевидно, восстановлению не подлежала. Эдит изо всех сил игнорировала вонь.

– Эта женщина… – сказал отец. В его широко раскрытых глазах была несвойственная ему ярость; вокруг затуманенных зрачков виднелась желтая кромка. Эдит услышала, как на кухне течет вода и гремят кастрюлями.

Из его подбородка торчали грубые седые волосы. Эдит представила, что Элке, должно быть, боролась с отцом несколько часов. Герр Бекер теперь почти каждый день отказывался выполнять даже самые простые действия: от смены рубашки до бритья. Загнать его в ванну было практически невозможно; в последние несколько недель он начал необъяснимо бояться воды. Эдит было жаль Элке, но в то же время она злилась – среди вечно меняющихся сиделок, которых нанимала Эдит, не нашлось никого, кто знал бы, как заставить ее отца сотрудничать. Для этого, как Эдит должна была признать, были необходимы очень много терпения и изрядная доля хитрости.

Из щели между подушкой и корпусом кресла Эдит выкопала Макса – потертую плюшевую собачку, которая в детстве принадлежала Эдит. Теперь Макс был постоянным спутником ее отца; его белый мех потускнел и покрылся пятнами, которые уже не удавалось отстирать.

– Все хорошо, папа, – сказала Эдит и твердо положила руку на его предплечье. Кожа его была в пятнах и морщинах. Второй рукой отец крепко прижал к себе плюшевого зверя. У него за спиной громко тикали швейцарские часы. На полках вдоль стен лежали в беспорядке стопки книг; из каждого тома во все стороны торчали листки бумаги. Пыльные, пожелтевшие страницы научных каталогов и журналов, которые отец когда-то жадно поглощал, теперь лежали брошенные.

– Давай тебя помоем? Мне кажется, к тебе скоро придет гость.