Судьбы дорога - Леонид Васильев

Анатолий, сидя у окна, делает набросок будущего Наташиного портрета, Он часто закрывает глаза, стараясь припомнить ее самые незначительные черты, которые бы придавали лицу сходство. Он в мечтах видел ее, даже за окном, как будто бы она идет, подобно березке, по заснеженному полю, на ветру покачиваясь и трепеща белым платьем.

Когда-то в детские годы он частенько брал карандаш и рисовал, что виделось, что манило его. Вот так, наверное, художник Исаак Левитан начинал изображать свой мир, увиденный только им. В доме Воробейчика, на стене рядом с фотографиями родителей и родни, висела старая репродукция картины Левитана «Золотая осень». На ней тоненькие осинки и золотые березки смотрятся в холодеющую синь реки и вызывают щемящую грусть.

Вообще, самые мягкие и трогательные стихи, книги и картины написаны русскими поэтами, писателями и художниками – об осени.

Исаак Ильич Левитан, так же как Пушкин и Тютчев и многие другие, ждал осени, как самого дорогого и мимолетного времени года. Осень снимает с лесов, с полей, со всей природы густые цвета, смывает дождями зелень. Рощи становятся сквозными, темные краски лета сменяются робким золотом, пурпуром и серебром. Изменяется не только цвет земли, но и сам воздух, он становится чище и холоднее. Так у великих мастеров литературы и живописи юношеская пышность красок и нарядность языка сменяется в зрелом возрасте строгостью и благородством. Осень на картинах Левитана очень разнообразна. Художник оставил около ста «осенних» картин, не считая этюдов. На них изображены знакомые с детства: стога сена, почернелые от сырости, маленькие речки, кружащие в медленных водоворотах палую листву, одинокие золотые березы, небо, похожее на тонкий лед, косматые дожди над темным лесом. Но во всех этих пейзажах лучше всего передана печаль прощальных дней, сыплющихся загнивающих трав, тихого гудения пчел перед холодами предзимнего солнца, едва заметно прогревающего землю.

Исаак Ильич был выходцем из гетто, лишенного прав будущего. В 1879 году полиция выселила Левитана из Москвы в дачную местность Салтыковку. Вышел царский указ, запрещавший евреям жить в «исконной русской столице». Левитану было в то время 18 лет.

Левитан был беден, почти нищ. Клетчатый пиджак потерся в конец. Юноша вырос из него. Руки, измазанные масляной краской, торчали из рукавов, как птичьи лапы. Все лето Исаак ходил босиком. Куда было в таком виде показываться перед народом, где большей частью гуляли веселые дачники. И Левитан скрывался. Он брал лодку, заплывал на ней в тростники на дачном пруду и писал этюды.

Левитана называют художником печального пейзажа. Пейзаж печален всегда, когда печален человек. Веками русская литература и живопись говорили о скучном небе, тощих полях, кособоких избах. «Россия, нищая Россия, мне избы черные твои, твои мне песни ветровые, как слезы первые любви».

Из рода в род человек смотрел на природу мутными от голода глазами. Она казалась ему такой же горькой, как его судьба, как краюха черного хлеба. Ведь, голодному даже блистающее небо тропиков покажется неприветливым. Пейзаж радостен только тогда, когда свободен и весел человек. Левитану хотелось смеяться, но он не мог перенести на свои холсты даже слабую улыбку.

Исаак Ильич стремился писать так, чтобы на картинах его был ощутим воздух, обнимающий своей прозрачностью каждую травинку, каждый лист и стог сена. Все вокруг казалось погруженным в нечто спокойное, синеющее и блестящее. Художник называл это нечто воздухом. Но это был не тот воздух, каким он представляется нам. Мы дышим им, чувствуем его запах, холод или теплоту. Левитан же ощущал его как безграничную среду прозрачного вещества, которое придает такую пленительную мягкость его полотнам.

Он был слишком честен, чтобы не видеть народных страданий. Он стал певцом громадной нищей страны, певцом ее природы. Он смотрел на эту природу глазами народа, – в этом его художественная сила и в этом, отчасти, лежит разгадка его обаяния.

Прочитав книгу о судьбе талантливого художника-пейзажиста Исаака Ильича Левитана, капитан Воробейчик погрустил о его трудной жизни, творческих мучениях. Анатолия тоже давно тянет к кисти и краскам. Он понимал, что однажды не выдержит и возьмется за исполнение своей мечты, а пока он решил нарисовать портрет Наташи. И к исходу дня он с этой задачей справился.

Утром зафырчал у калитки Уазик. Подъехал Семен.

– Привет, капитан, как мама?

– Пока все нормально.

Короткий переклич друзей заглушил звук мотора. Семена подгоняла мысль о предстоящей встрече с начальством, а Анатолий готовился к встрече с военкомом и Наташей; портрет, аккуратно обернутый, ждал ее.

Дорога сегодня была как будто короче прежней. Время пролетело быстро. Семен, высадив друга у старого купеческого дома, крепкого, немного подрумяненного недавним ремонтом, поехал дальше. Анатолий подошел к военкомату и привычным движением открыл дверь. Поздоровался с дежурным и направился к двери, где ожидал его подполковник Василий Иванович.

Крепко поздоровавшись, они сели за стол, на котором был телефон и из уральского камня пепельница.

– Ну, что, капитан, какие вопросы мучают тебя?

– Товарищ подполковник…

– Брось, ты зови просто по имени и мне приятно, и тебе проще. Так что тебя привело ко мне?

Анатолий, слегка поморщив лоб, выложил как на духу:

– Слышал я, у нас организовано региональное отделение Союза воинов-интернационалистов. Мне бы хотелось поучаствовать в нем. Я уже почти не болен. Готов служить отечеству.

– Да ладно, ты не геройствуй, вон, вижу, как хромаешь. Ты бы еще подлечился немного, а вообще я хотел предложить тебе поработать военруком в выпускных классах здешней школы, у нас там некому нести эту ношу, согласился бы? Хотя понимаю, добираться до райцентра на перекладных – большая проблема, – подумав, он продолжал, – Анатолий, а не мог бы ты помочь в одном деле? Тут на днях нужно будет проводить на службу новобранцев. Выступить перед ними, дать напутствие, в военной форме при орденах и медалях. Они же юные, идти-то в ногу не могут. Глядишь, при виде тебя встрепенутся, глаза повеселеют. как мы, когда-то.

Анатолий, порозовев лицом, встал перед подполковником, словно на вытяжку, и четко вымолвил:

– Буду! Когда и во сколько?

– Ну и ладно, товарищ капитан, 6 ноября, в 10 часов.

Военные, крепко пожав друг другу руки, попрощались с улыбкой на лицах.

Ободренным шагом, почти не прихрамывая, Анатолий направился в сторону аптеки. В папке лежал портрет Натальи. «Как она примет рисунок? Что скажет?» – Думал он, но взгляд уже остановился на знакомой вывеске.

Он вошел в аптеку, подошел к заветному окошечку. За стеклом увидел знакомое лицо, из-под белой шапочки искрящиеся от улыбки глаза. Анатолий смущенно поздоровался с Натальей, затем, протянув через окошечко папку, негромко сказал:

– Это вам, посмотрите.

– Что это?

Народу в аптеке не было. Они были одни.

Наталья Анатольевна открыла папку, увидела свой портрет и, чуть скосив голубые глаза, подняла брови от удивления. С белого ватманского листа смотрела на нее красивая девушка с развевающимися как от ветра волнистыми волосами, большими нараспашку глазами, обведенные черным карандашом, снизу рисунка раздвоенный хвостик, а из-за плеч, накрытых белым халатом, можно было разглядеть крылышки волшебной птицы. Наталья, зардевшись, только и спросила:

– Неужели это я?.. Хи-хи-хи!.. Это дружеский шарж?

– Да, – кивнул капитан.

– Какое великолепие, – не отводя глаз, удивлялась Наташа.

Дверь скрипнула, в аптеку вошли две пожилые женщины.

Приятный разговор молодых людей прервался. Анатолий только спросил: «Когда вы будете свободны?».

«Не знаю, но 6 ноября буду здесь!»

Капитан вышел на улицу. Душа его воспрянула духом влюбленного, он улыбался на все стороны. А тут и Семен подъехал. Обменявшись короткими фразами, они сели в машину и с довольным видом поехали домой. По дороге память напомнила Воробейчику давно прочитанные строки стихотворения Франческо Петрарки:

Благословляю день, и месяц, и годину,И час божественный, и чудное мгновенье,И тот волшебный край, где зрел я, как виденье,Прекрасные глаза, всех мук моих причину.

Почему-то эти строки сплетали у Анатолия все его мотивы мыслей. Посмотрел бы он на себя в зеркало, так подивился бы своему отражению наивного влюбленца. Даже Семен заметил воодушевленность друга.

А за окном кабины ноябрьский снежок серебрит узорчатые ветви деревьев, кое-где красные гроздья рябин вспыхивают среди белых кружев лесного одеяния.

Молчание друзей прервалось при виде голосующего на обочине человека. Журавлев, остановив машину, взмахом руки пригласил пассажира. Им оказался крепкий на вид мужчина, одетый в поношенную зимнюю куртку, со щетиной на щеках и грустными глазами. Он поздоровался, протянув свою огрубевшую руку, представился: «Из Моршавина я, зовут Данилом и, обратясь к водителю, добавил, – вы ведь, егерь наш, в деревне нашей бываете. Сам-то плотницким ремеслом занимаюсь, вот у сестры крышу ремонтировал, домой добираюсь попутками.»