Хозяйство света - Дженет Уинтерсон

По вечерам она ему читала вслух из Библии. Особенно ей нравились чудеса, и Мрак удивлялся такой склонности в человеке, чья натура не загадочнее ведра. Она была простым немощным сосудом, в котором удобно переносить вещи: чайные подносы, детей, корзину яблок для бедных.

— Каких яблок? — спросил он.

Она перестала читать и говорила о яблоках.

— Те, что ты принес в газетном кульке. Пора бы их доесть. А то я сварю их и отдам беднякам.

— Нет.

— В чем же дело?

— Они с яблони моего отца.

— Дерево снова даст плоды.

— Нет. Не даст никогда.

Жена помедлила. Она заметила его волнение, но не понимала его. Заговорила, но осеклась, взяла увеличительное стекло и стала читать историю о Лазаре.

Мрак попытался представить себе, каково это — лежать в гробнице, без воздуха и света, в полнейшей тишине, и слышать далекие голоса.

«Как здесь», — подумал он.

Как может человек стать собственной смертью, выбрать ее, принять ее и не винить никого, кроме себя? Он отверг жизнь. Ну что ж, тогда нужно извлечь из этой смерти все, что можно.

На следующий день он начал все записывать. Он вел два дневника: первый — мягкое ученое описание жизни священника в Шотландии. Второй — растрепанная и драная папка с разрозненными страницами, перемешанными в беспорядке, не пронумерованными, проколотыми насквозь там, где перо кусало бумагу.

Он приучил себя ждать, пока не закончит службу, а затем доставал кожаную папку с испачканными страницами и писал свою жизнь. Совсем не ту, которую признали бы окружающие. Шло время, и он сам уже не узнавал себя.

Освободи меня, написал он однажды ночью, но кому?

Затем, с трудом понимая, что делает, он решил свозить жену в Лондон, на Великую выставку. У нее желания ехать не были, но она решила, что мужу лучше не перечить.

Постоялец солнца

Мм с Пью сидели в «Гагарке», говоря иначе, «Скале и Яме».

Больше там никого не было. У Пью хранились ключи от «Скалы и Ямы», и по субботам он любил пропустить здесь стаканчик, потому что, говорил он, именно так поступали все в роду Пью. До того, как я поселилась у него, он впускал себя в таверну и в полном одиночестве цедил ром из бочки за барной стойкой, так густо сдобренной пылью, что если поставить на нее стакан, он тонул, словно корабль-призрак в тумане.

Я по субботам получала пакетик хрустящего картофеля, хотя мисс Скред предостерегала, что это может привести к неприятностям, правда, к каким именно, не говорила. Неприятностью, видимо, была я сама.

В тот день я ее встретила, когда толкала нашу тачку по ухабистой дороге в город. Ее рука нависла надо мной, словно ковш для металлолома на свалке. Она сказала, что Разочарована тем, что я пропустила школу, и заявила, что это может Задержать мое Развитие. Тут же я подумала о яркой синей лодке, избитой волнами. Как я могла быть и лодкой, и волнами? Это очень глубоко.

— Ты не слушаешь меня, — сказала она.

— Я слушаю. Была гроза. Мы не могли оставить маяк.

— Капитана Скотта[2] погода не смущала, — сказала мисс Скред. — Невзирая на снег, он дошел до Южного Полюса.

— Но он умер в палатке!

— Смерть! где твое жало?[3]

Я понятия не имела.

— Держи, — сказала она. — Я взяла это в Передвижной Библиотеке.

То были дневники капитана Скотта.

Я начала читать, дожидаясь Пью. Я не сожалею об атом путешествии… Мы рисковали… Эти черновики до тени рассказать историю.

Я посмотрела на фотографии тех людей, поблекших в белом небытии.

— Почему они погибли, Пью?

— Они пали духом, дитя. Амундсен опередил их, и когда дошло до возвращения, в них не осталось запала. Нельзя падать духом.

— Нет?

— Нет.

Поднималась луна — полная, ясная и полярно-белая. Введение к дневникам рассказывало, что капитан Скотт хотел добраться до Полюса, потому что на свете осталось так мало приключений. Почти весь мир к 1913 году на карту нанесли. И даже не думали, что в 1968-м кто-то отправится на Луну.

— Ты ее видишь? — спросил Пью. — Я ее чувствую так же, как ее чувствует море. Она притягивает меня, как море. Вот так я и узнаю, когда будет шторм.

Я думала о капитане Скотте, лежащем в своей снежной океанской пустыне, на лице — белая луна: мечтал ли он оказаться в таком краю, как этот, холодном, далеком, красивом, невероятном.

Не привязанный больше к земле, он мог гнать собак, и вот они летят, шерсть дыбом от ветра в ореоле света — мили две земного притяжения, прочь, лают на луну, полуволки, полуручные, возвращаются домой, к белой планете, сияющей в их оранжевых глазах, лапы в снегу по самые поджилки.

Никто не знает, что происходит в конце путешествия. Никто не знает, куда уходят мертвые.

Мы с Пью вошли, мы сидели бок о бок, как обычно, уставившись прямо перед собой, как обычно. Электричество давно отключили. Иной подумал бы, что это могила, но только не Пью.

Все столы были заняты, — сказал Пью, — и народ толпился у стойки в три ряда.

В иные вечера сюда приходил сам Мрак, и чтобы он мог посидеть в одиночестве, люди освобождали ему место — вот это самое, — и вскоре разговор мелел, как гавань в отлив, хотя Мрак ни на кого не смотрел и ни с кем не разговаривал.

Он приносил с собой Библию, и читал всегда свою собственную историю — ты ее, конечно, не знаешь, с таким плохим воспитанием; так вот, история, которую он читал, рассказывала о первой Вавилонской башне из книги Бытия.

Башня эта была высотой до самой луны, так что люди, ее построившие, могли бы взобраться наверх и стать как Бог. Когда башня рухнула, люди рассеялись по всей земле, от края до края, и больше не понимали друг друга, как не понимали языка птиц и рыб.

И вот я спросил его однажды: «Почему вы читаете эту историю, отец?» И он ответил мне: «Пью, я стал чужим в собственной жизни».

— Он так и сказал, Пью?

— Он сказал это так же ясно, как то, что мы с тобой сидим здесь.

— Ты же тогда еще не родился.

— Разве?

— И Библию ты видеть не мог — ты же слепой.

Логика никогда не действовала на Пью.

— Чужой в собственной жизни, так он сказал, и пламя ярко пылало, и люди спиной к нему — словно волнолом, и туман за стеной, густой, как сомнение, и луна спряталась, хоть и была полной. Вавилон Мрак любил луну — еще как любил. Он называл ее «моя бесплодная скала» и говорил иногда, что был бы счастлив там, бледный постоялец солнца.

— Так и сказал?

— Бледный постоялец солнца. Я это не забыл.

— Сколько тебе лет, Пью?

Пью не ответил. Допил ром и ничего не сказал. Затем мы тщательно вымыли один оставшийся стакан под одним оставшимся краном с холодной водой, поставили стакан на одну оставшуюся полку, изъеденную древоточцем, и оставили его там в лунном свете, сиявшем в окно, а потом двинулись медленно вниз по гаревой тропинке к маяку.

Мрак очнулся от страшного сна и оказался в страшной яви.

Ему снилась дверь, которая все закрывалась и закрывалась.

Он проснулся — рука лежала на животе, пальцы ощупывали кончик напрягшегося конца. Мрак убрал руки из-под простыни.

Было рано. Он слышал, как кто-то внизу чистит колосник.

Он пустил сознание в дрейф по морю и представил, будто рядом с ним лежит Молли. В Бристоле он приучил себя просыпаться первым, чтобы в самый первый миг дня увидеть, как она спит. Ему нравилось выпростать руку из-под одеяла в холод спальни. Затем рука его парила над ее лицом, не дотрагиваясь, и он изумлялся, как его пальцы в стылом воздухе ощущают тепло от ее кожи.

Иногда ее губы приоткрывались, и он чувствовал на себе ее дыхание — так, наверное, Адам ловил дыхание Господа, дарующего жизнь его спящему телу.

Но здесь спала она. В это маленькой смерти он склонялся поцеловать и разбудить ее, пробуждая ее поцелуем, и глаза ее сонно раскрывались, и она улыбалась ему.

Она всегда улыбалась ему. Ему это очень нравилось.

Потом он обнимал ее, утыкаясь лицом ей в шею, пытаясь распознать все ее запахи. Она была чистая, но пахла собой, словно только что скошенным сеном, еще с цветами, и чем-то зеленее, острее; крапивой в скошенном сене.

И яблоками, думал он. Белой плотью, слегка отзывающей розовым.

Едва они познакомились, он взял ее собирать яблоки в отцовском саду. Они установили лестницу, постелили на землю скатерть, и он, закатав рукава и рисуясь, карабкался все выше и выше, чтобы добраться до тех яблок, на которые она показывала, — до самых недоступных.

Они обобрали почти всю яблоню, и к концу дня под сенью дерева сидели бок о бок и отбирали — для еды, для хранения, яблоки на желе, и те, что нужно сварить прямо сейчас, срезая бурую гниль острым ножом.