Хозяйство света - Дженет Уинтерсон

— Это не факт.

— Правда чистейшей воды.

Я посмотрела на «Макклауд» — скорость, лоск, турбины, компьютерное управление. Как в этом корпусе могут дуть пассаты прошлого?

— Точно тебе говорю — как русская матрешка, — сказал Пью. — Один корабль у другого внутри, и в штормовую ночь можно увидеть, как над верхней палубой дымкой висит старый «Макклауд».

— Ты видел его?

— И видел, и плавал, — ответил Пью.

— Когда это ты побывал на новом «Макклауде»? Он доковался в Глазго?

— Я ничего не говорил о новом «Макклауде», — ответил Пью.

— Пью, тебе же не двести лет.

— Это факт, — сказал Пью, моргая как котенок. — Точно, факт.

— Мисс Скред говорит, чтобы я не слушала твои истории.

— У нее нет дара, потому и говорит.

— Какого дара?

— Второго Зрения, данного мне в тот день, когда я ослеп.

— Что это был за день?

— Задолго до того, как ты родилась, хоть я и видел, как ты подходишь по морю.

— Ты знал, что это буду я, сама я, какая есть — я?

Пью засмеялся:

— Так же точно, как я знал Вавилона Мрака, или кто-то вроде меня знал кого-то вроде него.

Я притихла. Пью мог бы услышать, как я думаю. Он коснулся моей головы — легонько, странно, как мог только он, словно паутина.

— Это дар. Если теряешь одно, обретаешь другое.

— Мисс Скред так не говорит, мисс Скред говорит, что Жизнь — это Неотвратимые Сумерки Ночи. Она вышила это над очагом.

— Что ж, она никогда не была оптимисткой.

— А что ты видишь своим Вторым Зрением?

— Прошлое и будущее. Только настоящее — во мраке.

— Но в нем мы и живем.

— Пью там не живет, дитя. Волна разбивается, подступает другая.

— Где же настоящее?

— Для тебя, дитя, — везде, как море. Для меня море никогда не спокойно, оно всегда меняется. Я никогда не жил на суше и не могу судить о том и о сем. Я лишь могу сказать, что убывает и что происходит.

— Что убывает?

— Моя жизнь.

— Что происходит?

— Твоя жизнь. Ты будешь смотрителем после меня.

Какую историю, дитя?

Историю со счастливым концом.

На всем белом свете не бывает такого.

Счастливого конца?

Конца не бывает.

Его молодая жена была кротка, начитанна, непритязательна и влюблена в него. Он же в нее не был влюблен нисколько, но по его выходило, что это и к лучшему.

Оба усердно трудились в приходе, который кормился овсянкой и рыбой. Мрак торил свой путь, и если его руки кровили, то и славно.

Они обвенчались в Сольте без пышной церемонии, и Мрак сразу же слег. Медовый месяц пришлось отложить, но молодая жена, сама забота и нежность, каждый день готовила ему завтрак своими собственными руками, хотя для этого имелась служанка.

Мрак начал страшиться неуверенных шагов по лестнице, что вела в его комнату с видом на море. Жена несла поднос так медленно, что пока доходила до двери, чай остывал, и она всякий раз извинялась, и всякий раз он отвечал, что это пустяки, и отпивал пару глотков бледной жидкости. Она старалась экономить заварку.

В то утро он лежал в постели и слушал перезвон чашек на подносе, который она медленно поднимала наверх. Опять овсянка, подумал он, вязкая, как заблуждение, и оладьи с изюмом, что бросали ему обвинения, пока он их ел. Новая кухарка — выбор жены — пекла простой хлеб, ибо не одобряла «причуд», как она это называла, хотя что причудливого в изюме, он не знал.

Он бы не отказался от кофе, но кофе был вчетверо дороже чая.

— Мы же не бедные, — говорил он жене, а та напоминала, что деньги можно пустить на более достойное дело, нежели утренний кофе.

Разве? В этом он не был уверен, и всякий раз, когда он видел достойную даму в новой шляпке, ему казалось — та источает густой аромат.

Дверь открылась, она улыбнулась — не ему, подносу, так она сосредоточилась. Мрак раздраженно подумал, что канатоходец, которого он видел на пристани, нес бы его с большей грацией и сноровкой даже по линю, натянутому между мачт.

Она поставила поднос с привычным видом качественно принесенной жертвы.

— Я надеюсь, тебе понравится, Вавилон, — сказала она, как говорила всегда.

Он улыбнулся и взял холодный чай.

Всегда. Он были женаты не так давно, чтобы у них появилось всегда.

Они были молоды, невинны, свежи, без привычек. Так ничему он чувствовал, будто вечно лежал в этой постели, медленно наливаясь холодным чаем?

Пока смерть нас не разлучит.

Он поежился.

— Ты замерз, Вавилон, — сказала она.

— Нет, только чай.

Она обиделась от такого укора.

— Я сперва делаю чай, а потом оладьи.

— Наверное, нужно бы наоборот.

— Тогда остынут оладьи.

— Они и так остыли.

Она забрала поднос.

— Я приготовлю нам второй завтрак.

Тот был не теплее первого. Мрак больше не заговаривал об этом.

У него не было причин ненавидеть жену. Женщина без изъянов и без воображения. Никогда не жаловалась и никогда не бывала довольна. Никогда не просила и никогда не давала — кроме милостыни. Скромна, сдержанна, покорна и старательна. Тусклая, словно день у безветренного моря.

От такой заштиленной жизни Мрак начал мучить жену — поначалу не из жестокости, а чтобы испытать ее, возможно — обрести ее. Он хотел ее секретов, ее грез. «Доброго утра» и «спокойной ночи» ему было мало.

Когда они отправлялись на прогулку верхом, он, бывало, со свистом ожигал ее пони хлыстом, и зверь пускался галопом, а жена хваталась за гриву, поскольку была неуверенной наездницей. Ему нравился чистый ужас на ее лице — все же чувство, думал он.

В те дни, когда Пью осмеливался выводить в море свою спасательную шлюпку, Мрак брал жену на прогулки под парусом. Ему нравилось, когда ее, промокшую насквозь, тошнило, и она умоляла его править домой, а когда полузатопленная лодка швартовалась у берега, он заявлял, что это было прекрасное плавание, и заставлял жену идти домой пешком, держа его за руку.

В спальне он клал ее лицом вниз, одной рукой держал за шею, a другой возбуждал себя и одним быстрым движением вбивался в нее, как вгоняют в бочку деревянную пробку. На ее шее, когда он кончал, оставались следы его пальцев. Он никогда ее не целовал.

Когда Мрак хотел ее — хотя ни разу не ее лично, однако он был молод, и желание иногда возникало, — он медленно поднимался к ней в комнату, представляя, что несет поднос с жирными оладьями и чайником холодного чая. Он открывал дверь, улыбаясь, — но не ей.

Закончив с ней, он садился сверху, придерживая ее, будто своего пса на охоте. Там, в промозглой спальне — его жена не имела привычки зажигать огонь — он ждал, пока его сперма не остынет на ней, и лишь потом позволял ей встать.

Затем уходил в свой кабинет, закидывал ноги на стол и ни о чем не думал. Он приучил себя не думать абсолютно ни о чем.

Днем по средам они посещали бедняков. Он не любил этого; приземистые дома, зачиненная мебель, женщины, латающие одежду и сети одной иглой, одной нитью. Эти дома провоняли селедкой и гарью. Он не понимал, как вообще можно жить в такой мерзости. Он бы предпочел покончить с собой.

Его жена сочувственно слушала истории о том, что нет дров и яиц, о больных деснах, мертвых овцах и недужных детях, всегда поворачивалась к нему, мрачно глядящему в окно, и говорила:

— Пастор предложит вам слова утешения.

Но он никогда не оборачивался. Бормотал несколько слов о Христовой любви и оставлял на столе шиллинг.

— Ты безжалостен, Вавилон, — говорила ему жена по пути домой.

— Я должен лицемерить, как ты?

В тот раз он впервые ударил ее. Не один раз; он бил ее снова, снова и снова, и орал:

— Безмозглая потаскуха! Безмозглая потаскуха! Безмозглая потаскуха!

Бросив ее, опухшую и окровавленную, на обрыве, он кинулся по тропе домой, и вбежав в кухню, сбросил крышку с котла и запустил руки по локти в кипящую воду.

Надрываясь от крика, он держал их в котле, пока не покраснела и не начала слезать кожа, а затем, когда она побелела, а пальцы и ладони покрылись волдырями, он вышел во двор и рубил дрова до кровавых ран.

Несколько недель он избегал жену. Хотел сказать ей, что сожалеет — и он сожалел, но знал, что сделает это снова. Не сегодня завтра из него прорвалось бы, как он ненавидит ее, как ненавидит он самого себя.

По вечерам она ему читала вслух из Библии. Особенно ей нравились чудеса, и Мрак удивлялся такой склонности в человеке, чья натура не загадочнее ведра. Она была простым немощным сосудом, в котором удобно переносить вещи: чайные подносы, детей, корзину яблок для бедных.

— Каких яблок? — спросил он.

Она перестала читать и говорила о яблоках.

— Те, что ты принес в газетном кульке. Пора бы их доесть. А то я сварю их и отдам беднякам.