Братья с тобой - Елена Серебровская

Минна с любопытством рассматривала людей, которые встречались на дороге. Увидев радиорупор на перекрестке и толпу школьников под ним, она попросила Машу остановиться послушать. Шла веселая детская передача, раздавались писклявые голоса малышей.

Дома у Маши маленькая немка почувствовала себя вполне свободно. Она бегала по комнатам, рассматривала игрушки Володи — деревянный грузовик, подъемные краны, сделанные из деталей «Конструктора». Она съела пирожок с повидлом и без стеснения отвечала на вопросы, которые русский мальчик, школьник Володя, задавал ей на ломаном немецком языке. Шестилетняя малышка явно понравилась всем.

Но тут произошло нечто такое, что испортило всю радость знакомства. Расшалившись, Минна вскочила на стул, выбросила вперед правую руку, крикнула «хайль Гитлер!» и весело рассмеялась.

— Что ты такое говоришь, не надо, это плохие слова! — возмутилась Маша, но ребенок из обычного чувства противоречия повторил эти слова снова.

— Не говори так, а то папа узнает и накажет! — строго сказала Маша.

— Папа не накажет, он сам так говорит! И дядя Руди в Берлине — тоже! Мы летом ездили к нему. У него есть автомобиль.

Володя свистнул и ушел в другую комнату. Ничего себе ребеночек! Всяким интерес к маленькой гостье у него сразу же пропал.

Перед тем как отвести Минну домой, Маша взяла ее за руки и спросила:

— Ты любишь меня, Минна?

— Очень! — И девочка прижалась головой к Машиной груди.

— Если ты меня любишь, то никогда больше не говори «хайль Гитлер». Это слова — плохие. Гитлер очень злой человек. Папа просто не знал этого, поэтому и говорил.

— Совсем никогда, и в Берлине тоже?

— И в Берлине не говори.

— Хорошо, я никогда больше не буду говорить этих гадких слов. Я лучше скажу, как ваши пионеры: «Будь готов! Всегда готов!»

Маша вела девочку обратно, а в ее сознании возникали десятки вопросов. Ребенку шесть лет… Что из него вырастет? Уедут они отсюда, а там… Кто же такой ее отец? Один из многих? Или, наоборот, один из тех немногих, которые едут сюда заработать не только своим трудом на заводе, но и чем-то другим?

Вскоре кончился договорный срок, и немцы возвратились в Германию. Барты уехали тоже.

Итак, немцы были разные, — Маша постигла это еще до войны. Но что же там у них, в Германии, сейчас? Ведь, кажется, совсем недавно заседание рейхстага открывала по праву старшинства коммунистка Клара Цеткин. В тот год на выборах в рейхстаг коммунисты получили пять с лишним миллионов голосов, — разве мало! Но нацисты получили одиннадцать миллионов… Эта разнузданная орава, тогда уже действовавшая методами террора и устрашения…

В Германии народ и правительство — не одно и то же, это каждому ясно. Но жадные вояки в серых мундирах, порвавшиеся в чужую жизнь, в чужую страну, в чужие ворота и стены, — это не народ. Это были захватчики, и разговор с ними становился с каждым днем всё более коротким.

Может быть, именно здесь, вдали от сосен и берез, Маша впервые со всей силой и остротой почувствовала, что она русская. В годину горького горя человеку начинают помогать его предки. В памяти словно прорастают их приглушенные временем голоса, могучие толпы тех, кто жил прежде, словно бы наполняют человека своей силой, верой в свой народ, в его опыт.

Враг проходил Смоленском, — тем самым Смоленском, вокруг которого бегало босоногое Машино детство. Люся оттуда успела вернуться, а Клава и ее родные остались. Смоленщина, русский край! Мы русские.

Русская… Но если бы народ твой оказался в эту войну одиноким, было бы тяжелее стократ. Мы теперь не одни. Мы воюем за себя, но с нами вместе в строю и те, чьи родные республики далеко-далеко от войны. Они защищают не просто нас, русских, они защищают Советскую власть.

Она размышляла об этом, сидя в виноградной беседке в саду за шитьем. Уже вечерело, между резными листьями винограда просвечивало усталое, уже не горячее вечернее солнце. На деревянном столе, наспех сколоченном из досок и покрытом клеенкой, лежали пушистые распашонки из голубой и розовой бумазеи.

В калитку постучали. Хозяйка не подошла, — она, кажется, доила корову. Маша пошла к калитке и откинула крючок.

Перед нею стояла девочка туркменка в длинном, вишневого цвета платье с серебряной круглой брошью у ворота. Девочка была года на два помоложе Клавы. Из-под мелко вышитой красным, желтым и черным тюбетейки болтались четыре плотные косички.

— Баджи, баран резали, идем, дешево купишь. Хороший баран.

Маша не сразу решила, что ответить. Девочка поняла ее заминку по-своему:

— Идем, баджи. Сейчас трудно мясо купить, мы не продаем, себе резали. Тебе продадим, ты Ленинград-аял, ленинградский женщина. Бери сумка, деньги, я ждать буду.

«И этих людей я должна бояться?»

Нет, вера в людей была ей привита надежно, основательно. Так же, как и признание равенства всех народов. Если ей и братьям ее чего не хватало, — так это настороженности к плохому, к опасному, к врагам.

Глава 4. Младшенький

Ему всегда везло в жизни, этому красивому пареньку со светлыми веселыми глазами. По крайней мере он сам считал, что ему везет. Родился кудрявый, как куколка, в семье был младшенький, — любили, баловали и всё-таки не испортили. В школе с мальчишками дружил, — вместе лазили по крышам, ездили в пионерлагеря, посещали военно-морской кружок при районном Доме пионеров и школьников. В пятнадцать лет раздобыл себе ремень с медной моряцкой бляшкой, украшенной якорем и звездой, а мать купила на толкучем рынке новенькую тельняшку его размера, — ох и пофорсил перед девчонками! Заправский моряк. Девчонкам определенно нравился, а главное — нравился Любе Давыдовой, хотя и не особенно этого добивался, — ремень и тельняшку Володька Лоза завел не ради форсу, а в силу своей — сначала тайной, а потом и явной — страсти к моряцкой жизни. Где-то в самом начале зарождения этой страсти стоял сосед по дому, рабочий-трамвайщик дядя Паля, возивший его с сестрой Машей и старшим братом на острова. Он тогда подарил Володе лодочку, которую тут же вырезал из куска красной сосновой коры, — ленинградскую игрушку. С нее, видимо, и пошло.

В школе Володя был не последним человеком. — избрали членом комсомольского бюро. Сколько организовал он туристских походов, лыжных вылазок! Люба Давыдова всегда в них участвовала. И развлекались, и закалялись, учились на практике разбираться, что такое дружба и товарищество. Попадали и в дождь, и в снег, и в морозы, но никто не хныкал и никто после походов никогда не болел.

Володьке везло: на выпускных экзаменах по истории попался вопрос о Цусиме. На экзамен приехали корреспондент из газеты и фоторепортер. Владимир Лоза ответил на «отлично», его сфотографировали, — и, нате вам пожалуйста, назавтра в «Смене» все увидели паренька в полуморском обличье, что-то уверенно рассказывающего учительнице, и прочитали статейку о том, как хорошо найти свое призвание и по призванию идти в военно-морское училище. И Люба Давыдова прочитала.

Не то чтобы Володя был тщеславен, нет, но он хорошо знал, что поступить туда, куда мечтает поступить он, — охотников немало, конкурс будет нелегкий. Так что эта фотография в газете — она тоже прибавляет уверенности. Может, и члены приемной комиссии добрее станут…

Он окончил школу, выдержал экзамены в училище и был принят, — повезло! Конечно, попотел перед экзаменами, потрудился, — ну и что ж, без этого нельзя. А какой конкурс был! Просто он везунчик. И Люба Давыдова поступила в свой медицинский институт.

А война началась. Началась, когда он был уже принят и зачислен в училище. Опьяненный победами, враг наступал, продвигался. Многие из курсантов попросились на фронт. Володя тоже. Воевал под Котлами. Отступал. В конце августа всех их вернули в Ленинград, — училище собирались эвакуировать.

Володя забежал домой; сестры и Зойки уже не было, — эвакуировались. Только над Машиным столом красовалась выгоревшая и пожелтевшая от времени вырезка из газеты: портреты трех летчиц-героинь — Расковой, Гризодубовой и Осипенко. Старший брат оставался еще в экспедиции на Памире. Отца тоже не оказалось дома, — он возглавлял бригаду по строительству укреплений где-то возле Петергофа. Его, профессора ботаники, никто не обязывал, но разве он мог сидеть и ждать!

Володя повидал только мать. Из школы Анна Васильевна приходила поздно, — оборонные учения, рытье щелей в школьном дворе, да мало ли! Родной дом выглядел опустелым. С грустью взглянул он на приколотый над его спартанской постелью листок с образцами флагов расцвечивания, — он сам их когда-то раскрасил акварельными красками.

Мать заглядывала сыну в глаза, положив руки на его широкие плечи. Говорить об эвакуации училища не полагалось, но он сказал. Железнодорожный эшелон, отлично организованный, выехал еще в конце августа — и вернулся: немец бомбил дорогу, отрезал пути. В сентябре предоставили речную баржу и буксир, собрались, и вот — Володя забежал проститься.