Братья с тобой - Елена Серебровская

Из палаты вышел ребенок лет десяти, голова стриженная под машинку, рубашонка до колен, тапочки.

— Вы ко мне? Я Вера.

Маша не сумела скрыть удивления. Вера была, оказывается, семнадцатилетней девушкой, правда, небольшого роста. А сейчас она стала прозрачной и тоненькой. Руки торчали из коротких рукавов рубашки, как свечечки, обдутые горячим пламенем и истончившиеся до предела. Такие же ноги. Кое-где — в розовых пятнах.

— У меня пеллагра, — застенчиво объясняла Вера. — И цинга. И дистрофия, конечно, но это не самое страшное. Дистрофия — значит попросту голод, голодание.

Она рассказывала о себе без малейшего страха, апатично. Маша сразу же объяснила, что у нее в Ленинграде родные, родители. Вера жила тоже на Петроградской, она вспоминала, какие дома при ней разбомбило, как плохо с хлебом, с продуктами. Люди падают иногда на улицах и умирают.

Рассказав что-нибудь, она умолкала. Словно отдыхала. А потом взглядывала на Машу тяжелыми, прищуренными глазами. И Маша в этих глазах читала: «А самое страшное я тебе всё равно не скажу. И никому не скажу. Пусть это останется при нас, при ленинградцах».

Слушая рассказы Веры, Маше хотелось понять, угадать, выдержали ли мать и отец, что они, как? Ответить никто не мог. Ответить могли бы они сами. Но они молчали.

Марта Сергеевна узнавала на рынке всё новые и новые адреса приезжавших из Ленинграда. Снова и снова Маша бежала в незнакомые квартиры, к чужим людям, снова выспрашивала. Люди отвечали как могли. И снова чужие глаза умолкнувшего человека говорили: «А самого страшного я тебе не скажу».

Мысли о возможной гибели матери и отца терзали, точили, не давали забыться. Но что там — маленькие трагедии отдельных людей! Трагедия народа, страны вбирала в себя несчастья семей, она состояла из них. И разве война — не трагедия? Жили спокойно, трудились, рожали и растили детей — и вдруг льется кровь, чужие люди врываются в дома, убивают, грабят, жгут… Век наш не знает трагедии страшней, чем война. Потому что, даже победив врага, наказав его и восстановив спокойную жизнь, никто не вернет тех, кто погиб.

Но что́ бы с тобой ни было, как бы ты ни горевал и ни томился, — ты должен жить и трудиться на победу, — иначе откуда же она появится? Вообрази, что всё зависит главным образом от тебя. Если бы все это вообразили…

Обзорные лекции Маша прочла накануне экзаменов. Лекции эти напугали студентов. Точнее — студенток, — ребят там осталось всего три человека, а к концу учебного года и вовсе один, близорукий очкастик, помешанный на Чернышевском. В армию его взяли в 1943 году.

Почему лекции старшего преподавателя Лозы напугали? Этого она не знала, беспокойства студентов даже не заметила, пока не подошли экзамены: тут одна из студенток расплакалась, а другая отказалась отвечать и попросила отложить экзамен. Идя на эти лекции. Маша сама испытывала почти что страх: никогда она не преподавала в вузе, а студенты третьего курса уже повидали не мало лекторов.

Прежний преподаватель Соколов, читавший этот курс до Маши, был выпускником Ленинградского педагогического института. Его мобилизовали, и отправили на фронт. Желая познакомиться с лекциями своего предшественника, Маша попросила у одной из студенток конспекты. И сразу нашла там ошибки, неверные толкования исторических фактов, упрощение сложных проблем. Проверила у других, так ли говорилось на лекциях. Выяснилось, что лектор объяснял именно так. Почему? Ленился читать новую литературу, отстал? Или его самого учили неправильно? Причины Маша не знала. Но предостеречь студентов, пока не поздно, поправить было необходимо. Деликатно, не напирая на то, что преподаватель виноват, Маша всё-таки не смолчала, сказала им о неправильном объяснении некоторых исторических фактов.

Через полгода жене Соколова пришла похоронная, — молодой преподаватель был убит. Маше нелегко было вспоминать о своих поправках в лекциях Соколова. И вместе с тем — студентам-то надо знать истину, они же сами учителями станут, школьников будут учить. Нет, исправить упущения было необходимо. А горечь всё равно осталась, он на фронте погиб, а ты тут о его ошибках разглагольствовала.

Соколов был на экзаменах покладист, Лоза — требовательна. С тех пор и пошла о ней среди студентов слава: эта ленинградская — зверь, а не экзаменатор. Придира. На экзамен, в числе других студентов, пришла Аллочка Малиновская, хорошенькая, нарядная, вежливая, старательная. Лоза поставила ей «хорошо», и Аллочка обиделась. Кое-кто из сослуживцев загодя объяснял Лозе: у Аллочки папа — заместитель наркома текстильной промышленности; Аллочка привыкла получать только «отлично», у них в семье так полагается, так принято… Лоза рассердилась: а если девушка просто вызубрила, понимает предмет поверхностно, ничем не блещет? «Хорошо» — это отметка заслуженная, а выше ставить не за что. Дочь замнаркома? А хотя бы и самого председателя Верховного Совета. Маша Лоза была верна себе и своим принципам.

Вот так, отговорив, а если пришлось — отспорив, поставив заслуженные отметки, возвращалась она домой. Тяжелый портфель оттягивал руку, — в нем были и конспекты, и книжки с бумажными закладками, а иногда и продукты, если что-нибудь удавалось купить по пути.

Ашхабад привыкал к ней, беспокойной, подвижной, упрямой, всегда озабоченной. И она привыкала к зимнему Ашхабаду — сырому, с размокшими от дождей стенами и крышами; с панелями, выложенными желтым кирпичом, а то и ничем не мощенными; с деревьями, стоявшими большую часть года без листьев. Листья появлялись в мае, а опадали уже в июле, все, кроме листьев неприхотливых шелковиц — тутовника. Именно с тутовника туркменки нарезали свежие ветки — пищу для шелковичных червей.

Радио гремело во всех домах, на всех перекрестках, сводки Советского Информбюро ожидались с нетерпением, с тревогой, с надеждой. Но пока эти сводки не радовали.

Глава 6. За черепахами

Что может быть лучше субботнего вечера! Сколько б ты ни работала, ни возилась дома — ты знаешь, что завтра можно поспать досыта, можно отдыхать.

В эту субботу Маша, несмотря на массу незаконченных дел, легла пораньше, до двенадцати. Завтра в восемь утра надо было пойти вместе с соседскими девочками в холмы — за черепахами.

Правда, в восемь это не в шесть, а всё же… Она вскочила вовремя, умылась, взяла пустой мешок. Свою порцию хлеба съела сразу, запив его кипятком. Существенным добавлением была маленькая черная редька, которую Маша очистила и с аппетитом стала грызть, макая в соль.

Чувство голода было знакомо и раньше, но разве можно сравнивать его с теперешним! Бывало, что увлекшись делом, а то и просто забыв, Маша не ела по восемь часов, по девять. Может, когда-нибудь это доходило до десяти часов. Тут было иное. Она ела, самое малое, два раза в день, чаще три, но что? Лапшу, разваренную до слизи и заправленную каплей хлопкового масла, затируху — диковинный суп с крошечными катышками из муки. Поварихи забыли, что в суп надо класть лук и морковь, не говоря уже о картошке: в Ашхабаде она не росла, а привозная из Самарканда была в одной цене с конфетами.

Ели редьку, из нее варили суп, делали даже котлеты. Ели помидоры, пока их можно было купить. Селедка считалась лакомством. Вместо сахара выдавали твердые, как камень, круглые шарики, именуемые конфетами «крокет». Свекровь хвалилась, что с одной такой конфетой можно выпить пять стаканов чаю, держи ее за щекой и пей, всё равно не тает, столько в ней муки… Маша с горькой усмешкой отвечала на это, что если положить за щеку пуговицу, то чаю с ней можно выпить сколько угодно, еще выгоднее. А вкус примерно один.

Хотелось мяса, но стоило оно с каждым днем всё дороже, — где взять денег?

Черепаха была вполне съедобна. Одну Маша поймала на огороде. Но как ее готовить? Спросить было не у кого. Достать мясо из панциря было невозможно. Сварить, словно рака, в панцире, а потом вынуть? Но черепаха жила в пустыне, жары не боялась, кипяток, наверное, был бы для нее приятным купаньем, не больше.

Пришлось разбить панцирь, очистить окорочка и сварить. Мясо показалось вкусным. Ели Маша и Зоя, свекровь категорически отказалась.

Нет, голод не тетка, а черепаха это всё-таки вещь. Надо идти на охоту, в холмы.

Девочки-соседки взяли ее с собой, чтобы показать дорогу. Но в сущности дорога была одна, — асфальтированное шоссе вело в горы, потом дальше, к Ирану Холмы начинались километрах в трех за городом. Они были как бы ковровой ступенькою, за которой подымались каменные тропы природы — скалистые горы причудливых форм.

Пройдя километров шесть, Маша сильно устала. Девочки пошли дальше, а она остановилась, очарованная сказочной красотой, которая он открылась.

Ранняя весна покрыла холмы сочной зеленой травой, расцветила нежно-алыми тюльпанами, необыкновенно крупными голубыми колокольчиками. Аромат цветов курился над холмами. Маша хмелела и счастливо оглядывалась вокруг, любуясь цветами.