Остров Колгуев - Ада Рыбачук

Только спустя большое время мы обнаружили, что у ненцев свои представления о пропорциях человеческого тела: для того чтобы сшить одежду, не снимают мерки, швее достаточно знать длину руки человека или ширину его плеч, остальные размеры высчитываются. По этим данным могут сшить даже обувь. Даже головной убор.

В малице не много швов, ни одного лишнего, и все цветные: чтобы в швы не проникал ветер, они проложены яркой полоской сукна. Иногда на стык шкур кладут пучок длинных белых шерстинок из-под горла оленя: притянутые жесткой жилкой через абсолютно ровные промежутки, эти шерстинки блестят, как бисеринки.

Рукава не стесняют даже резких движений, позволяют свободно втянуть руки внутрь — отсюда и характерные ненецкие силуэты с торчащими пустыми рукавами, напоминающие силуэты русских бояр; в какой-то ненецкой сказке говорится: «Лег на снег, один рукав под голову положил, другим рукавом укрылся — проспал всю ночь». Мы тоже не раз так проводили ночи в пути.

Орнамент никогда не разрежет целую шкуру — его полоса пройдет только в том месте, где нужно пришить другой кусок. Начальная ли он стадия художественного мышления или та, высокая, когда образ уже стал иероглифом, привычной формулой, такой привычной, что забываешь ее первоначальное значение? Орнамент можно разгадывать, как неизвестные письмена, читать, как книгу: каждая женщина-швея что-нибудь добавляет к его старинному рисунку.

Мужская одежда и проще и строже женской. Женская одежда не только богаче украшена полосами орнаментов — на нее идут более ценные, теплые, мягкие и красивые шкуры. Но из самых красивых шкур шьют, конечно, детскую одежду.

Когда бывает очень холодно или предстоит долгий путь, сверху малиц надевают еще совики — парки с капюшонами мехом наружу. Если же парка из нерпы — это своего рода плащ, и шьется он всегда с учетом пятен, расположенных на шкуре, — крупных и мелких, зеленоватых и черных.

Ненцы удивительно чувствуют цвет. Летом ему придают гораздо меньшее значение — летом есть солнце: оно дает цвет небу, куски неба лежат в озерах; есть трава у озер; есть мох и ягодки морошки. Летом есть море. Все это есть только потому, что есть солнце.

Зимой белое пространство снега — как белый лист. С первым снегом появляются яркие пятна новых маличных рубах — их уже не испортят дожди, — пятна самых невероятных, казалось бы, цветовых сочетаний.

Но предпочтение всегда отдается красному цвету.

Что может быть противопоставлено белой тундре и белому морю больше, чем огонь, удивительный красный цветок, осколок солнечного тепла, лелеемый человеком особенно тогда, когда солнце-друг покинуло его?

Человек старается удержать солнце — оно продолжает жить в чумах стойбищ и домах поселков: это круглые сумки — туця; женщины шьют их из шкур, снятых с оленьих лбов. Одна сторона сумки — из белого лба, другая — из темного: ночь и день… Оттуда, где были в шкуре разрезы глаз, сейчас смотрят глаза из цветного сукна с цветными ресницами, есть и узорные зубы — пасть. А вокруг, по контуру сумки, идут красные узкие полосы кожи — жесткие лучи солнца.

В марте, самом холодном месяце года, в очень морозном воздухе по сторонам настоящего солнца, сопровождая его в движении, сверкают еще два солнца, поменьше; к сумке, где женщины хранят сплетенные оленьи жилы, кусочки белых шкур, цветные лоскуты сукна и уже сшитые полосы узоров, к сумке-туця тоже пришиты маленькие солнца для хранения наперстка и иголок — маленькие солнца с красными лучами из жестких крашеных полос кожи.

Спички были редкостью — их привозили купцы.

Огонь добывали с трудом, огонь старались сохранить. До сих пор в языке живет выражение «кормить огонь», чтоб он не умер, чтоб жил там, где живет человек. До сих пор на праздничных хореях, там, где надето копье, трепещет на ветру красная кисточка из полосок сукна или кожи; развеваются над копыльями женских нарт красно-оранжевые языки; верхняя часть саней сплошь оплетена крашеной шкурой — меховые люльки лежат в кольце пламени и тепла.

Завтра придет последний пароход. По этому поводу не говорят трогательных слов, но все отправляют последние «регулярные» письма, но какими глазами провожают его островитяне!..

На острове нет посадочной площадки. Самолет вызывают в особых, экстренных случаях — тяжелобольной, срочная операция, кого-то унесло в море.

Последний пароход стоит на рейде.

С этим пароходом мы отправляем официальное письмо директору института и руководителям наших мастерских о том, что мы остаемся на острове.

Конечно же, мы сами должны отвезти эти письма на пароход.

Большая вода — бот «Колгуевец» отходит прямо от причала.

Наш бот никак не может подойти вплотную к борту парохода — мы как на качелях. То маленький бот взлетает выше черной громадины, выше капитанского мостика, то проваливается в скользящую пропасть без волн.

Чтобы попасть с бота на корабль, нужно прыгать.

— …Вы-то зачем здесь? — Элегантный капитан Жуков в черном блестящем дождевике вдруг забыл, что перед ним дама.

— Вы не остаетесь? — Голос в рупор едва слышен нам.

— Нет, мы приезжали попрощаться. Вот письма.

На палубе у борта появляется старпом Борис Гермогенович Грибуля. Жестами он приказывает нам не прыгать на пароход. И еще что-то — трудно понять.

Мы ждем — сейчас наш бот выше палубы парохода. Но капитан и старпом стоят так, что прыгнуть некуда; через минуту мы оказываемся ниже линии освещенных иллюминаторов. Потом снова стремительно идем вверх — письма переданы удачно.

Теперь они опять подают нам знаки — внимание! — и, когда волна снова подбрасывает наш бот на один уровень с бортом парохода, старпом бросает нам какой-то сверток с метр длиной. Ловим его.

Но с палубы парохода подают нам еще какие-то знаки; темно, ветер — не разглядеть…

— Ловите!

На этот раз что-то маленькое, привязано за веревку. Убедившись, что мы поймали и этот мокрый предмет, отпускают конец веревки. Борис Гермогенович прощально машет рукой и бежит по палубе — кончать дела с островом.

Островитяне по очереди прыгают с парохода на бот, тоже привязанные веревками.

Капитан прикладывает руку к фуражке под черным капюшоном.

— Салют!

Гудок. Еще гудок…

Пароход быстро пропадает в темноте.

Начинается отлив — надо пересаживаться в шлюпку. Эта процедура не многим отличается от высадки с парохода на бот.

Забрав свои сокровища — в темноте нельзя понять, что это такое, — идем в дом.

Раздеваемся у порога — с нас стекают лужи воды.

Смываем соль с лиц и рук.

Теперь рассматриваем привезенное. Вся обмотанная веревкой бутылка коньяку и — мы даже не сразу понимаем, так это неожиданно — туго связанная и обмотанная гофрированными картонными обрывками какой-то упаковки елка… Настоящая зеленая елка.

Неожиданно рано, в первых числах октября, выпадает снег. Снег уже лежит нетающим толстым слоем, а море еще плещется. До тех пор, пока не замерзло море, островитяне считают, что еще лето.

Потом на море появится шуга. Откуда-то приплывут круглые льдины, и море начнет замерзать.

Приливы и морские течения еще часто будут ломать лед, раскалывая его трещинами, в которых видно, как дышит море. Островитяне говорят, что над трещинами стоит «морской пар».

Приливы и ветры будут выворачивать и поднимать на дыбы толстые льдины, сваливать их, образуя какие-то непонятные строения или просто хаотические нагромождения льда по всей линии отступающего прибоя, но море уже не будет плескаться и заливать камни, не будет шумно и равномерно дышать, наполняя своим дыханием воздух над островом.

Станет тихо.

Но море и подо льдом живет. Сдавленное огромной толщей льда, оно становится еще более опасным.

Никогда нельзя спутать — идешь по низкой заснеженной тундре, над которой не торчит уже ни единой кочки, или по скрытому снегом морскому льду. Сейчас, когда и земля и море сливаются с небом, у человека появляется острое чувство — идешь по земле. По краю земли — вот тут она обрывается. А эта снежная, уходящая за горизонт равнина — это уже не земля, и там уже не жизнь…

Странно видеть ясное небо без солнца.

Небо, оставаясь ясным, постепенно теряет свой цвет. Как в лице, на котором отсутствуют глаза — их выражение, их цвет и свет, — отсутствует жизнь.

Дни такие коротенькие, что при их мутном свете мы ничего не успеваем.

Покупаем бочку керосина и десять десятилинейных ламп. Набиваем по стенам на разном уровне много гвоздей. Кроме того, Володя через всю мастерскую натягивает найденную на берегу проволоку. По этой проволоке можно передвигать висящие на ней лампы.

Пишем при таком освещении.

Лежу на берегу над морем и учусь стрелять. Стреляю в пролетающих и плавающих морских уток. Едят их редко: мясо их, очень пахнет морем и рыбой.