Булыжник под сердцем - Джулз Денби

Развернувшись к Моджо, вынырнувшему из грязного дверного проема, я поинтересовалась:

– Так Джейми дома?

– Нет, дорогуша, нет. Ускакала по магазинам, но это ненадолго. Давай пока выпьем чаю и поболтаем обо мне.

Мы плюхнулись на необъятный полуразвалившийся диван, подняв тучу пыли, – пружины сказали «блимм». Усевшись в позу а-ля Марлен Дитрих [10] на грязные бледно-желтые подушки, Моджо принялся грузить меня историей своей жизни. В какой-то момент я все-таки приготовила чай в жуткой кухне (к несчастью, она существовала), ибо с Моджо дух бодр, плоти же пофиг. Мы пили черный чай – он внушал больше доверия.

Моджо, урожденный Мухаммед Икбал, двадцати пяти лет, оказался лишенным наследства сыном Джаханзаба Икбала, выдающегося местного адвоката. Я поразилась: семейство Икбалов – столпы нашего почтенного общества. О мистере Икбале-старшем говорил весь Брэдфорд: выбился на самый верх – западных взглядов, современный, большая шишка в местном совете и вечно на страницах «Телеграф энд Аргус» с разнообразными заезжими знаменитостями. Его жену Шахин, само воплощение изысканности, временами видят на приемах в платьях невыразимой элегантности, ее лицо в обрамлении небрежно струящегося шифона дупатты [11] напоминает роскошную орхидею. После ее появлений в свете брэдфордские девицы пулей несутся в магазины «Бомбей» в поисках копии ее преступно дорогого шальвар-камиза [12] новейшего покроя.

Мистер Икбал – низкий и коренастый мужчина, симпатичный, влиятельный и помешанный на себе. Его брак с шикарной, благородной Шахин – вроде бы династический союз. Не угадали. Моджо сказал, родители души друг в друге не чают. И обожали своего драгоценного мальчика, пока однажды не вернулись домой с очередного многонационального местного торжества и не увидели, как Моджо, врубив на всю катушку Нусрата Фатеха Али Хана [13], подпевает его бэквокалисткам – в мамином платье с золотой вышивкой, одном из лучших, в ее детских бронзовых босоножках за девяносто фунтов, раскрашенный как гурия и истекающий драгоценностями. О-о! Жуть.

– Это было ужасно, дорогуша, ужасно. Мать с визгом срывала камиз – прямо с моей живой плоти. О, как я страдал. Я обожал этот наряд! А вышивка! А потом была жуткая сцена – сама понимаешь. Папа вспомнил, что мусульманин, а мама… что она говорила! Я не смею повторять. Я и не догадывался, что она столько пережила. А потом меня вышвырнули – такую-то мерзость. Причитали, что зря потратились на образование; извращение, позор, они не смогут в глаза людям смотреть, если станет известно. Всем сказали, что я отправился к бабушке. Чушь. Да, я поехал в Лондон, пожил у старых школьных приятелей, но пришлось вернуться, понимаешь, здесь есть кое-кто особенный… – Он замолчал, потупившись; блестящие ресницы оттеняли янтарные глаза. Хотя Моджо и манерный гей, ему хватает железной несгибаемой воли в сочетании с эгоизмом мальчишки из частной школы.

Опасливо выловив живность из своей чашки, я снова налила нам чаю, и тут дверь открылась, и вошла Джейми, нагруженная пакетами из универмага «Моррисон». На холоде ее острый нос покраснел, розовые волосы собраны в пучок и заколоты палочкой. На плечах невероятно широкий черный плащ, одна пола перекинута через плечо. Безжалостная валькирия. В стиле диско.

– Прии-вет! О, вы уже познакомились – да, это ходячее извращение живет здесь. А я купила еды, гору отличной еды. Ну ладно – дешевой, зато сколько! Сегодня наедимся от пуза, ребята. Красные спагетти с оранжевым сыром и лучшее албанское красное из магазина, с завинчивающейся пробкой! Зашибись!

– Только не говори «зашибись», дорогуша, это дурной тон. Ну и манеры. Что подумает наша новая девочка? – промурлыкал Моджо.

– Она ничего не подумает – верно? Прости, прости, можешь и подумать. Вля, вот хуйня, черт. Я просто переволновалась – постой, сейчас успокоюсь. «Моррисон» меня всегда добивает. И с каждым разом там хуже! А музыка! Джеймс Ласт [14] покажется классикой панк-рока, я не шучу. А публика, господи, а эти их, блядь, лампочки! Я мельком увидела себя в зеркале над овощами – настоящий псих. Возвращение живых мертвецов. Зомби-королева старого Брэдфорда. Я выглядела как… – она мрачно помолчала, – вареный поросенок!

– Нет, дорогуша, нет-нет, пожалуй, недоваренный… – И бархатные губы Моджо слегка изогнулись – так он улыбался.

Они посмотрели друг на друга – ну, с нежностью, по-другому не описать. А потом так же посмотрели на меня. И тут я сделала то, чего не делала никогда. Я взяла и разрыдалась. Наконец-то я дома.

7

Красные спагетти оказались неаполитанскими, а тертый ядовито-оранжевый сыр создавал любопытный цветовой контраст. Джейми – сторонница той школы спагетти, которая предпочитает кучу трав, чеснока и молотого черного перца, я только «за», так что мы с ней проглотили, наверное, каждая по кастрюле. Моджо ковырялся в мисочке с соусом и налегал на вино. Мы пили и трепались всю ночь, и Моджо, с его любовью к прозвищам, окрестил меня «Тигровой Лилией». Я тихо обрадовалась – теперь я стала одной из них, меня, видимо, приняли. В конце концов, когда забрезжил рассвет и заворковали голуби, я отправилась на боковую с бутылкой горячей воды и продрыхла все утро. Счастье, счастье, счастье.

Так, по большей части, мы и жили. По-настоящему счастливо, пока не объявился Шон. Никаких странностей, никакого оккультизма, как вас заверяли эти уроды в газетах. Уж извините – никаких оргий и нариковских притонов. Мы не откусывали головы живым курам. Мы просто жили. Ели красные и серые спагетти (с молоком, беконом и сыром). Иногда на обед заходили друзья – без формальностей, так, посидеть с подносом перед теликом. Очень часто заглядывал Гейб Смит, лучший старый приятель Джейми. Я знала его в лицо и много о нем слышала, мне он всегда нравился. Впрочем, знаете, как бывает – хочешь с кем-то пообщаться, по не можешь придумать повод. А теперь у нас появился общий друг. Судьбоносное совпадение. Гейб – профессиональный гитарный техник нескольких довольно крутых групп, поэтому часто в разъездах, но в городе то и дело останавливался у нас. Иногда мы заходили к Лопни и Бен, но по большей части предпочитали сидеть дома.

Весь день Джейми и Моджо, как и все безработные, убивали время, занимаясь чем угодно, только не хозяйством, уверяю вас. Джейми считала моральным достижением, если днем не садилась перед теликом. Оба они много читали, поэтому таскались в Большую городскую библиотеку: каждый выход – драма. Примерно тогда Джейми впервые попробовала писать. Моджо большую часть дня дрых. Этот мог бы спать за британскую национальную сборную. По вечерам мы сидели дома – смотрели телевизор или брали кассету из «Ахмеда», читали или шили одежду для Джейми (столько материала – работы с головой хватало на двоих). Иногда из комнаты Моджо доносился запах гашиша, мы стучались, и он угощал нас своей любимой черняшкой. Впрочем, мы только баловались, а париков считали скучными и занудными слабаками, которые не могут справиться с реальной жизнью и заменяют ее дурью. Мы много чего пробовали, но ни на что не подсаживались. Так, поразвлечься – не больше. Мы верили в нашу судьбу: мы совершим великие дела, мы станем знаменитыми, нас заметят. И для этого нам не нужны наркотики – только мозги. Мы с Джейми собирались прославиться в шоу-бизнесе; Моджо мечтал стать известным просто потому, что он Моджо. Что ж, наше желание сбылось. Правда, совсем не так, как хотелось.

График у меня был свободный, и почти каждый день я заводила «мински» и ехала по своим многочисленным работам. Я прирожденный бухгалтер и пользуюсь немалым спросом. Я творила чудеса. Я люблю цифры и обожаю упорядочивать хаос. Еще до колледжа я вела папину бухгалтерию, а потом его приятели из Ассоциации малого бизнеса постепенно сообразили: пусть я странно выгляжу, но в цифрах мне нет равных. В общем, работа, слава богу, сама подваливала. И я даже могла решать, когда мне работать. А если кто-то начинал артачиться – быстро давала от ворот поворот. Я гордилась тем, что мои постоянные клиенты не могут без меня жить. Ха.

Но теперь все изменилось. Убийство – а вдруг оно заразно? Ублюдки. Но ничего, они еще пожалеют, когда увидят состояние своих счетов. Ладно – а чего я ожидала? Не их вина, они всего лишь люди. Верят тому, что видят по телику и читают в газетах: «Кто мог подумать, что милая девушка Лили Карлсон превратится в секс-игрушку садиста-убийцы и лесбиянки? Мне так жаль вас, Кен и Сильвия, ее приемные родители, вы приютили змею на груди, но кровь не водица…» Все, все, хватит… Я не стану желать им зла, не стану. Шон – выиграет, если я сломаюсь, он был бы счастлив, если б я озлобилась и опустилась, осталась без друзей и семьи. Он всегда меня ненавидел. Впрочем, как я его. Так сказать, ненависть с первого взгляда. Чтоб ты горел в аду, сукин сын! Горел и мучился.