Булыжник под сердцем - Джулз Денби

А затем Джейми заставила нас смеяться – почти против воли – над абсурдностью сочетания дешевого шика и реальной жизни. Рассказала, как одна ее лондонская знакомая поехала в стрип-бар на велосипеде, привязав к рулю выстиранный костюм, чтобы высох, – огненно-красные стринги с блестками, лифчик, подвязки и чулки в сетку. Мы до колик хохотали над стриптизершами, которые выдумывали нелепые наряды, чтобы внести хоть какое-то разнообразие. Одна индианка напялила самодельную замшевую микро-мини и купленный в театральной лавочке черный шерстяной парик с косичкой, а к соскам клеем для ресниц прилепила два куска овчины… А еще был несчастный старый питон, страдавший недержанием, уже давно не в расцвете сил, он мечтал лежать весь вечер и тихо переваривать крысу, а не летать над головами зрителей по воле не в меру ретивой танцовщицы. И разве он виноват, что потерял самообладание?

Они ее полюбили? Пали ниц и стали боготворить? Вообще-то нет. Только некоторые – их лица выделялись в толпе; они жаждали единения с тем, кто выглядел сильным. Но остальные наглухо закрылись от этой непонятной сучки с ее грязным языком и пронзительным взглядом. Немало мужчин были чертовски мрачны после этих пятнадцати минут, немало женщин – оскорблены и полны праведного гнева. Но прочие – они аплодировали как сумасшедшие, и Джейми сошла со сцены, сияя.

Я похлопала ее, как хорошую лошадь, только что победившую на скачках. Я тоже сияла. Мне не хватало слов, я так ею гордилась! Я знала: у нее талант, она будет полировать его и оттачивать, пока он не разовьется в нечто исключительное. А еще я знала, что хочу помочь ей, хочу вывести на эту дорогу. У нас все получится. Потому что она не просто забавная – она говорит правду. Будто стоишь на улице под дождем, и надвигается летняя гроза, ослепительная и неистовая. Ей просто нужен тот, кто в нее поверит. Ей нужна я. А мне – она; она умела говорить вслух, громко и бесстрашно, о том, что мое переполненное сердце умело только чувствовать. Она станет моим гласом, а я – ее щитом. Так и было. Пока в один страшный миг все не рухнуло.

6

Не буду останавливаться па взаимных упреках, подколах и свернутых носах – неизбежных последствиях любого концерта в мире. Скажу только, что в три часа ночи мы с Джейми завалились в ресторанчик-карри и принялись набивать желудки куриным шашлыком и пешаварскими хлебцами – до тех пор, пока не лишились способности проглотить хоть каплю роскошного яично-желтого мангового ласси. Когда мы наконец со стоном отвалились от стола посреди ресторанного гама, я зажгла сигарету и предложила другую Джейми. Та отказалась:

– Ну правда, я курю, только сели нервничаю. Л так мне сигареты не правятся.

Я протянула руку, взяла из вазочки горсть анисового драже и стала задумчиво жевать. Джейми наблюдала за тусней, обкусывая с губ остатки помады. Странно, с ней мне не требовалось заполнять паузы болтовней, как с другими, и, естественно, я сказала:

– Забавно, с тобой я не чувствую, что нужно все время о чем-то говорить.

– Э – прости, что?

– Я говорю, с тобой я не должна трепаться, можно просто сидеть и молчать, понимаешь? Просто сидеть.

– Конечно, если хочешь.

– Нет, я не об этом, просто мы не должны говорить, но можем, если охота, а если нет, можем не говорить…

– Лил, ты о чем думаешь?

Она посмотрела па меня, слегка щурясь. Я хотела предложить ей надеть очки, по вместо этого, как выяснилось, произнесла:

– Я знаю, мы только познакомились, и, конечно, вдруг я чистокровный псих или маньяк-убийца, но, собственно, как думаешь – мы не можем вместе жить?

Невероятно. Полная дикость. ДИ-КОСТЬ. Почувствовав, что краснею и покрываюсь испариной, я сглотнула – конфеты попали не в то горло, и я зашлась в приступе кашля. Хотя бы отвлеклась.

Когда я оклемалась, Джейми налила мне воды и сказала:

– Господи, Лил, я испугалась, ты коньки отбросишь. Ты жива? Хотя жаль, я бы прием Хаймлиха [7] попробовала – а то я тренировалась только на плюшевом мишке.

– Какое бессердечие! Я же могла умереть! – пролепетала я.

– Очень просто, годы практики. Ты бы видела мою мать. А на тему переезда – почему нет? – Лицо ее слегка опало, бледные губы сжались, точно роза зимой. – Да, Энди свалил, так что можешь занять чердак. Мы все думали, кто к нам подселится. Только предупреждаю: это трущобы. Вдруг ты там не приживешься? – Она улыбнулась, распахнула глаза. Лицо растянулось в широкой улыбке, и Джейми радостно сощурилась. Я улыбнулась ей. Мы засмеялись.

Я переехала в субботу. Мама устроила настоящие проводы с погребальными обрядами, словно я уезжала в Сибирь, прямо Тайную Вечерю (жареная баранина с двойным овощным гарниром, два сорта картошки, мятное желе и хлебный пудинг со сливками – блюдо для Особых Случаев), и слезы лились у нее из глаз, как из сорванного водопроводного крана, всю дорогу до Рэйвенсбери, где я разделю кров с демонами. Ну, по крайней мере, как считала она, господи боже. Впрочем, она была недалека от истины. Помойка еще та. Мне как воздуха не хватало «Доместоса». Родители пришли в ужас. Я попыталась разрядить обстановку и поиграть в «у молодежи богемный период» на пару с «хорошая уборка, и все поправимо». Хотя, сказать по правде, такое дерьмо не выжечь и напалмом.

Сам дом оказался вполне мил – если забыть о фисташково-мандариновой окраске. Типичное брэдфордское поздневикторианское каменное строение в конце ряда таких же домов – только с открытым задним двором, где кто-то снес стену, чтобы ставить машину. Или, учитывая райончик, снес стену машиной. Зато теперь мою «мини» не нужно оставлять на улице – и то хлеб.

Но каким бы шармом ни обладало это жилище зажиточного мастера в лучшие времена, былое величие давно ушло. Когда-то крайний дом считался ступенькой вверх по социальной лестнице – остальные, «глухие», домики по улице принадлежали простым рабочим. А потом разнообразные хозяева сдавали (ха-ха) остатки его очарования, пока дом не скатился до внешнего круга ада.

Район относился к «смешанным», мягко выражаясь, кварталам, в равной степени населенным студентами, бедными азиатами и безработными. Если в доме не живет семья, то обитает группа «друзей» – и, уж поверьте мне, совсем не такая, как в комедийном сериале янки [8]. Из них один назначается главным (для всех остальных он «Гитлер»). инанег0 возлагается ответственность за сбор жалкой квартплаты и передачу ее владельцу. В этом доме, за неимением вариантов, таким жильцом являлась Джейми, а ее последний парень, Энди, съебал с деньгами за квартиру и всем, что было ценного в доме. И теперь Брунел-стрит, 166, стал моим новым жилищем. Слышали бы вы, как рыдала моя мама. Настоящий Ниагарский водопад.

Пытаясь изобразить бодрость – типа, мне на все плевать, – я выпрыгнула из машины, помахала маме с папой и позвонила в дверь. Тишина. Тогда я постучала. Снова тишина – только глухой стук кулака, который все больше стискивался. Я ударила сильнее. Пауза, потом раздалось подозрительное шарканье. Затем трогательное покашливание. Дверь приоткрылась на цепочку, и в щелке появился осколок бледного лица и большой светло-карий глаз.

– Э, привет! – изображая дружелюбие, пропела я. – Джейми дома? То есть она здесь живет, верно? Это дом 166?

– Да, дорогуша, да, да и еще раз да, – хрипло заверило меня лицо. – Лили, чердак, новая постоялица, добро пожаловать. Сейчас открою дверь, куколка, и впущу тебя… Ой, я Моджо. Тоже тут снимаю.

Дверь распахнулась, задрав заплесневелый коврик, и я впервые увидела Моджо. Я не смела обернуться – выражения лиц родителей вполне могли бы превратить меня в соляной столб. Ко мне протянулась тонкая рука с миндалевидными ногтями, выкрашенными темно-красным лаком. Я сгребла ее своей толстой коричневой лапой – связка длинных палочек, обернутая шелком цвета слоновой кости, – и застыла. Я не столько пожала эту руку, сколько просто ее подержала. Роскошная, но растрепанная грива Моджо спускалась волной, прикрывая один глаз с тяжелым веком, и падала ему на плечи. Да, Мод-жо – парень. Ну, почти. Очень убедительный трансвестит – только вблизи различались слабые намеки на мужественность, еще державшиеся в его длинном худом теле. На нем красовалось древнее атласное кимоно и розовые бархатные тапки. Я помолилась, чтобы мои родители остались при первом впечатлении – пока я мягко не поведаю им правду. Пусть лучше думают, что я живу с проституткой, чем с трансвеститом.

Пыхтя из-под седеющих усов, словно морж, папа вынес из машины коробки и сумки, а я оттащила рюкзак и громадный саквояж в коридор. Мама дрожащими руками разгрузила пакеты с едой и полуфабрикатными замороженными булочками. Я, сказать по правде, сомневалась в наличии кухни – о холодильнике не говоря. Впрочем, родителям хватило впечатлений от коридора. Дом их явно не поразил. Я не стала просить Моджо нам помочь. Это неуместно. Как просить у Папы Римского презерватив. Моджо просто был – в буддистском смысле. Наконец вещи перенесли. Я поцеловала моих дорогих (да, да, понимаю, но что тут говорить?) – «пока-пока», получила огромный фруктовый пирог в фольге, политый мамиными слезами, и храбро помахала им вслед. Они удалились – словно парочка из «Когда дует ветер» Реймонда Бриггса, а я осталась – Фунгус [9] в женском варианте.