Банда гиньолей - Луи Селин

Еще несколько шагов к молу, пожалуйста!., здесь поворот — обходим шлюз, и мы снова у самой кромки воды… осторожней, вязко тут, сплошь тина да водоросли!.. Теперь немного вниз по камням, аккуратно, аккуратно! ощупью!., тут, там… Вот и туннель… Точнее, род сточной трубы… входим, спускаемся! потом двенадцать ступеней вверх… и попадаем прямо в бистро… Не бог весть что, но все-таки места порядочно! При закрытых ставнях человек сорок-пятьдесят выдержит… Надо только подступ знать… Лучше прийти в отлив, по берегу, тут все шито-крыто, или ночью в лодке, тогда уже в прилив, и чтоб ни плеска!.. Романтика!

Заведение это помещалось между Колониальными доками и Тромом, официальное название — «Путешествие на Дигби».

Он него потом мало что осталось, сразу предупреждаю, кончилось все катастрофой — узнаете, когда прочтете дальше.

А теперь, после всех бомбардировок, небось, и вовсе ничего не сохранилось, пепел, поди, и тот развеялся… Эка жалость, что приходится все по памяти! То ли дело поехать, своими глазами увидеть!

Благонравная вполне забегаловка, прославленная на три бьефа, не притон какой бандитский, я и похуже знавал!.. Клиенты все больше докеры, завсегдатаи, так сказать, труженики, плюс небольшая прослойка темных лиц — это само собой, без них не обходится. Горстка шалопаев.

Хозяин был неболтлив, любезен, услужлив, но сдержан, к излияниям не склонен… С разговорами не лез, прислушивался больше… Я всегда поражался ловкости его движений, как он стаканы ловил, иной раз по четыре-пять одним махом, на лету, точно мух, жонглировал ими! и чтоб когда блюдечко разбил! циркач… По всему — несравненный артист, плясун канатный — запрещенная ныне профессия к показу на широкой публике, прекрасная утраченная специальность… Кроме кабака своего он еще левые приработки имел, деньги пьяницам под залог давал, приторговывал слегка. Товар брал, между прочим, всякий, при деликатных весьма обстоятельствах, и ни разу никого не подставил! Полиции ни гу-гу! Могила! Редчайший среди его братии случай.

Мы к нему часто захаживали, по крайней мере в первое время. Место больно удобное, и автобус рядом, и вроде как в гуще доков… Исключительное местоположение. Можно было смыться берегом, когда легавые из Ярда приближались, походочкой изящной… башмачищами по булыжнику звеня… Другие же, речная полиция то есть, которые вдоль стенок крадутся в лодчонках своих, хлюп! Хлюп!., моторчик тихонько работает… тарахтит бархатно… скользят неслышно… тошнотворно… так пока они до шлюза сходят и обратно, делишки там свои обделают… не меньше часа пройдет… Все выигрыш во времени! Крысы шелудивые, так и мерещатся они мне между берегом и рекой… я их всегда терпеть не мог… худшей сволочи не сыщешь ни на суше, ни на воде!.. Речные отбросы!.. Полиция, е-мое!.. Подлости безграничной!.. Я вам еще не все рассказываю!.. Сам от ярости закипаю, как вспомню… вспыхиваю и дымлюсь!.. Голову теряю!.. Невежливо получается!.. Извиняюсь!.. Прощения прошу!.. Я понимаю, так не принято!., не художественно… не разумно… Давайте за стол… Милости просим!.. Я вас угощу! в общем зале… На второй не поведу… Сядем внизу… Зал как зал… вытянутый прямоугольник… с перегородками… темный, липкий… зато печка горяча… в холодное время года это очень ценно… Хозяин, Проспер, сам за порядком следит… Не безрукий, чай… Ему вышибалы не требуются, как в салунах Майл-Энда… в той же «Доблести», скажем…

Как входишь, поначалу кашляешь из-за густого дыма… и потому что так заведено… Все в тумане до самой глубины зала… где окно на Темзу… частый переплет во всю стену… Чтоб чего увидеть, надо к нему вплотную прижаться… Просперо Джим за стойкой… На что косой, а всех видит… Мастер глазами стрелять… Меня недолюбливает… должно быть, завидует слегка…

— Канат! ты понимаешь? — говорит… — Канат — это все… Одним словом все сказано!..

При воспоминании о прежнем ремесле он аж сиял… выступал он в Бордингтоне, знаменитом цирке, гастролировавшем по всему миру, месяц в каждом городе, постоянный аншлаг, неизменный успех, цветы, сигары, женщины — бери, не хочу… Шутил он только насчет погоды и всегда одинаково. Когда снаружи лило, как из ведра, он не уставал повторять:

— Lovely weather, my Lord! Lovely smile! London sun! Какая приветливая погода, сударь! Улыбка природы! Лондонское солнце!

Так он из-за стойки каждого входящего приветствовал, мстил им как итальянец, за то, что его тут макаронником называли… картавил при этом страшно.

— Здесь, знаете ли, дождь бывает всего два лаза в год!.. Но всякий лаз по шесть месяцев!..

Он Реку знал как свои пять пальцев, людей, нравы, кто чем занимается, все — не выходя из кабака, от клиентов. Новеньких остерегался… не любил, когда кто бродит в округе… Человек он был не злой, климат его ожесточил… а так — делал деньги… Хотел вернуться к солнцу… В Калабрию к себе и с набитым кошельком! такая вот программа… Не всегда все шло гладко… Случались и осечки!..

— Ну, как? Густо? или пусто? — спрашивал он меня. Прощупывал, стало быть. Я понимал, на что он намекает. На передачу с корабля. Выложи я ему все разом, я бы сильно упал в его глазах… Мне подобало промычать: «О!.. О!..» — значительно и без лишних слов… это производит хорошее впечатление… начеку, так сказать… Болтливость наша нам уже ох как навредила… А вот если отвечу: «Хм! хм!» — он меня уважать станет… Садимся ближе к свету, за длинный стол возле окна… время тянется… посетителей клонит в дрему… Некоторые даже похрапывают… это от усталости, а еще от дыма и от крепкого смаривающего портера… По кружке на брата… Большинство чернорабочие… Ждут, стало быть, прилива, когда засвистит на пристани в Попларе, гам поднимется, загудит все, дрогнут краны… точно смерч по трюмам пронесется! Взметнется все! и осядет в железные ящики! и снова грохот, лязг, скрежет! все икает от натуги, пыхтит! У-уф!!.. У-уф!!.. У-уф!!.. Тужится подъемный кран, тянет-потянет всякую дрянь!., вверх! вниз!.. Пыль столбом, товар коромыслом! Но это еще впереди! Прилив — он часам к восьми зашелестит… Посетители немногословны… Больше дремлют от усталости… ждут… надо только поглядывать изредка, перспективу держать под контролем… ровную гладь вдалеке… где деревья… просвет на излучине… в стороне Гринвича, из-за Гильонз Рок, там входят суда, ведомые лоцманами, вливаются с приливом… курсом на северо-запад… сначала поменьше… визгливые… караваном… потом — махины, мастодонты — пакетботы, завывающие протяжно трехэховой сиреной… охрипшей, басовитой, болезненной… затем индийские… компании «Пининсьюле энд Орьентл»… Тут хоть уши затыкай!.. А до чего же величественные!., баре! Почтовые! Народ из харчевни прыскает вон! штурмует швартовы!

Пристает!.. Пивная вмиг пустеет!.. Клиентура устремляется к трапам!., кто куда!., к форштевню, планширам! Надо всеми царит старпом. «Пятьдесят на борт! Fifty!..» Голос эхом разносится… «Two extra.. Еще двое!..»

Валяй, рванина! с ветерком!.. У тросов — давка! Смертоубийство!..

Докеры карабкаются вверх.

На заду тяжелый винт взбивает воду!.. Блюм!!.. Блюм!!.. Блюм!!., добела! до кипения!..

С мостика… телеграф слышно: дринь! дринь! дринь!.. «Задний ход!..»

Эй, полегче! Вздрогнул всем корпусом!.. Подходит к причалу!., стонет!., ползет тихонько… громада эдакая… притирается… Попался!.. Уф! Все!.. Рыдает утробно… Уф! Уф! Вот и все! отпутешествовался!.. Тут и сказке конец… Горем нутро сдавило!.. Попался!.. Весь повсюду тросами опутан… Тоска накатывает, накрывает всего!., поглощает!.. Стоп!

Каскада мы застали дома в состоянии такого нервного возбуждения, что никто вокруг и пикнуть не решался. Ох, и задал он перцу всем своим, в особенности девицам. Их около него девять штук вертелось, и хорошенькие, и толстые, й щупленькие, а две так просто уродины, страхолюдины, Мартина и Лупа, я после их хорошо узнал, они у него больше всех зарабатывали, первенство держали по привлекательности, а ведь смотреть страшно. Вкусы мужчин уподоблю мусорной свалке, они в ней роются, отыскивают косых, кривобоких и находят в них кладезь любви, это их дело, не ваше, пусть себе, пока еще разберутся. В целом общество напоминало петушащийся вольер, щебечущий, пищащий, всегда готовый передраться, оглушительный. Каскад пытался установить тишину, речь хотел держать, о важных вещах. Он был без пиджака, руками размахивал, криком кричал, чтоб заткнулись. Серебристым плотно облегающим жилетом, панталонами галифе, плоским закрученным локоном на лбу до самых бровей он еще производил впечатление, престиж свой поддерживал, но от сердечных дел уже отошел, только усы напоминали, что в свое время он был не прочь полюбезничать! У него уже седина пробивалась, изменился он, как обрушились на него заботы, как война началась, он больше крика терпеть не мог, особливо писка бабьего, сразу вскипал.

Нужно было вопрос решать…

— Не могу ж я вас всех держать! Черт побери!.. Что ему головная боль — то им потеха.