Банда гиньолей - Луи Селин

Революция в душах… Вы ж понимаете, какая досада. Всякий приходил, возвышался, его попирая. Весь мир наживался за счет Франсуа, который сам себе не рад, пока не пошатнулась почва у него под ногами. Тогда бежали от него, как от чумы… и остался он лежать распластанный, растерзанный, жалкий… И зловоние от него идет такое, что сволочь разная думает: а не прикончить ли его!

Есть вещи, которых вы не видите! И вещи весьма существенные! Еще как! Пусть даже и в дерьме запрятанные! В тех местах тела, о которых говорить не принято! Никто об этом и не подозревает! И только посвященные перешептываются, закрыв глаза… что месса еще не кончилась! что не все еще сказано!., далеко не все!., что не все карты раскрыты! Что осталось у нас еще полно гнойников и гангрен… что предстоит еще кожу сдирать там и сям… прежде чем мы будем готовы к танцам, к свободным легким менуэтам! Прежде чем мы станем прозрачными, воздушными и закружимся на сельском празднике, очарованные магией весны! резвые, веселые, неуловимые! подхваченные вихрем цветов и ветром роз!., отдав музыке все заботы, растворимся в воздухе! зефирами!..

Разумеется, я всего говорить не стану. Слишком гнусно они со мной обошлись. Это было бы им только на руку! Пусть еще немного похлебают… Это не месть, не затаенная злоба, это чувство самосохранения, эзотерическая предосторожность. С предзнаменованиями не шутят, болтливость может стоить жизни! Я только самую малость скажу, но и того хватит. Я сделаю над собой маленькое усилие и чар своих растрачивать не стану. Со мной пребудет музыка, зверюшки, гармония снов, кот, его мурлыканье. Вот и отлично. Это мне утеха, иначе я суечусь, мухлюю, нервничаю, набиваю себе цену, хорохорюсь и тем себя гублю. К черту престиж! Я иду по камням, спотыкаюсь, падаю, я провозглашаю себя императором, прокурор объявляет меня в розыск, находит, и вот я опять в дураках, все на меня ополчаются, растерзать готовы — это как с Наполеоном.

Я ни на кого не намекаю! Кому надо, тот услышит! Я не под счастливой звездой родился! «Начеку» — вот как назвали меня при крещении! Знаю я оракулов, что про меня вещают! Я в своих видениях не сильно заблуждаюсь при условии одном необычном, что постоянно ухо к земле прикладываю и внутри подозрительности полон! То-то же!..

А чуть расслаблюсь — и полетел в тартарары! О жалкие слова!.. «Не поддавайся на искушение!»… Ведьм я, что ли, не видел! В ландах, на песчаных берегах! и в других местах!., на скалах! и в безднах!., с метлами и совами!.. Сов-то я лучше всего понимаю… Они мне говорят: «Эй, парень! Не болтай лишнего!»

И верно ведь… Сердце уж больно беспокойное, оттого и говорю без разбора. Жалкое оправдание! А осведомители только того и ждут!.. Ответ следует незамедлительно! Глумление, издевки жесточайшие, дьявольские сделки… на меня изливаются потоки помоев, чтоб я в них захлебнулся, чтоб сдох от бесчестия, от отвращения порядочных людей, евреев, взяточников, кавалеров ордена почетного Легиона! Позор! Крамола в чистом виде! Я уже и пера открыть не могу. В исправительной тюрьме или в кабинете начальника на меня сразу набрасываются и давай шелушить-чехвостить, будто я червь вонючий… несмотря на добрые намерения, лудят меня и конопатят, стирают в порошок, и лишним доказательством тому — мои сторонники, мои, в некотором роде, единомышленники: они в отношении меня проявляют целомудрие, щепетильничают, морщатся, молчат… Не хотят себя компрометировать, потому что я и их раздражаю… Таким образом, все согласны… все друг друга поняли… без слов.

Благодать…

Я знавал одного настоящего архангела на закате его карьеры, впрочем, вполне еще удалого и, я бы сказал, с огоньком. Подлинного его имени я так никогда и не узнал. Больно много у него водилось всяческих документов. Короче, звали его Борохром, оттого что он в химии разбирался и в юности якобы бомбы мастерил. Это, понятно, слухи, легенда. Поначалу я над ним подтрунивал, сам себя дюже проницательным считал, и только позднее оценил значительность его, масштаб личности под нелепой оболочкой и собственное неразумие. Он на пианино играл восхитительно, когда ничего другого не оставалось, в смысле работенки. В Лондон он приехал на двадцать лет раньше моего, рассчитывал химиком устроиться на фирму «Виккерс», в Лабораторию нитратов. Он дипломы защитил в Софии и потом в Петербурге, но чувства времени лишен был напрочь, что его и погубило, потому что какой тогда из него работник, а кроме того, пил крепко, чрезмерно даже для Англии. Он в этой «Виккерс нэшнл стал Лтд» недолго продержался, три месяца за кров и харчи, а после выставили его, кроме всего прочего, еще и за манеры, в самом деле сомнительные, весь в пятнах ходил и глядел косо. Он якшался с дурным обществом, водил знакомство с сомнительными типами… похуже еще, чем он сам…

Всякий раз к концу недели у него выходил разлад с квартирными хозяйками. Полиции он был хорошо известен, и она его, в общем, не беспокоила. Ну, беспутный и беспутный.

В Англии в этом смысле порядок, по-серьезному они к вам не пристают, даже если вы плохо одеты и рожа ваша подозрительна, при одном только условии, молчаливом, так сказать, соглашении, что вы не будете куролесить в полдень перед театром «Друри-лейн» и в пять — перед гостиницей «Савой». Извольте соблюдать этикет. Пакт о приличиях. Нарушили, попались — тогда конец. Есть запретные часы для Стрэнда, другие — для Трафальгарской площади, а в остальном — полнейшая свобода!.. Надо знать английских фараонов: они не любят насилие, шум, это лентяи, каких свет не видывал, главное — на рожон не лезть, не задирать их в открытую, словом, не причинять им лишних хлопот… Пусть у них ордеров полные карманы и даже фотографии ваши, они на крайности не пойдут, надо только внимание не привлекать, дистанцию блюсти, не менять слишком часто костюм с целью эпатажа, а также хату и злачные места. Существует этикет, правила пристойного поведения для добропорядочных бродяг — ну и придерживайтесь их! Не покушайтесь на Традицию! Когда же вздумается вам своенравничать, дебоширить, проявлять непостоянство, закатываться то в одну пивную, то в другую, появляться в бильярдной в незаведенное время, — тогда не удивляйтесь, они вам спуску не дадут, въедливыми сделаются, напористыми, потому что вы им наблюдение осложняете и выкрутасы им ваши поперек горла; они тогда уже спят и видят, как бы вас поскорее засадить. Их все экстравагантное в бешенство приводит, по части костюма в особенности… Так и с Борохромом получилось. Он обычно котелки носил сливового оттенка, никогда ничего другого на свою здоровенную башку не надевал; зеленая, цвета сливы шляпа была его постоянным атрибутом. В таком виде он и за пианино садился, на хлеб себе зарабатывал в кварталах от «Элефанта» и Кастла до Майл-Энда. Поневоле пришлось после того, как его выставили из «Виккерс Строи». Во всех кабаках, вдоль всей Коммершл-роуд, сегодня здесь, завтра там… но все поближе к Реке. Они так Темзу называют. Его знали и привечали за резвость пальцев при серьезном лице и прямо-таки папской благопристойности. Основная выручка приходилась на субботы. С восьми до полуночи он три фунта с легкостью зашибал, а сверх того, крепкого портера, питательного, густого, пенистого — море разливанное от щедрот посетителей. Напоследок, как водится, песня надсадная, застольная, и все сгрудившиеся у пианино алкаши дружно подхватывают припев:

Йоу! уай ди уай! уай! Йоуп! Уай ди уай!

«Уай ди уай!..» — это первые английские слова, которые я выучил. Они разносились в ночи по улице, где, прижавшись, расплющив носы об оконное стекло, торчали дети в ожидании, пока родители допьяна нахлебаются пива, веселья и радости жизни и фараоны придут выпихивать их размашистыми пинками, чтоб отблевывались где подальше. Наведывались мы и в «Доблесть», фешенебельную пивную на людной Лейн-стрит, где еще, помните, семь массивных стоек с корабельными носами слоновой кости и медными кручеными поручнями. Восхитительная работа. И в колоссальной золоченой раме с сиренами портрет «Завоевателя» в рост. Здесь-то и вышел инцидент, из-за которого каша заварилась. А дело было так: явился Мэтью, пристав из Ярда, через закусочную вошел, где козыри сидят; насвистывает себе, «гуд дей, деймз», говорит, дам, стало быть, приветствует.

Он был не при исполнении, в пиджаке, как мы с вами, подпевал со всеми, под хмельком в общем, и оттого приветливый… И вдруг! Что за муха его укусила?., остановился как вкопанный, остолбенел… уставился на Боро… в цилиндре! А! у него аж дыхание перехватило! О, неслыханная наглость!., сидит тут за музыкой своей, ригодон отстукивает, в ритме терпком, шатком, баюкающем очарованием тумана, каким полнится здешний воздух, всасывающим все заботы насущные, чтоб тоже джигу отжаривали!., динь!.. дилень!.. дон! дон! оп-ля! престо! Искрящиеся трели и арпеджио! он чудеса творил, атмосферу околдовывал, из-под грязных пальцев-сосисок, точно веселые домовые, духи вылетали… рассыпались струями куплетов… и пеной горького смеха… Английские напевы деликатные такие… вроде их кисло-сладкого апельсинового варенья… Как сейчас помню… у Мэтью челюсть отвисла при виде новой шляпы своего подопечного. Язык к гортани присох… улыбка застыла бессмысленно. Он глазам своим не верил!..