См. статью «Любовь» - Давид Гроссман

— Есть пулькеле в холодильнике для тебя и для него, — говорит мама, — и обрати внимание на эту острую тоненькую косточку, чтобы, не дай Бог, не проглотить и не подавиться и чтобы он не подавился, проследи за ним…

— Хорошо.

— И осторожно с газом, Шлейме, сразу же загаси спичку, чтобы не случилось, не дай Бог, пожара…

— Хорошо.

— И проверь потом, выключил ли ты газ и завернул ли как следует кран сзади — это самое важное…

— Да.

— И не пей содовой из холодильника, я вчера заметила, что в бутылке не хватает почти целого стакана — это ты выпил, а сейчас зима. И сразу, как войдешь, поверни ключ на два оборота, и внизу тоже, одного не достаточно…

— Хорошо.

— И проследи, чтобы он сразу после обеда шел спать. Чтобы не вышел мне таскаться под дождем, что он там потерял на улице? И так все говорят про нас, что мы позволяем ему шляться по улицам, как какому-то бродяге бездомному…

— Хорошо.

Она еще бормочет себе под нос и вертит эдак языком во рту, проверяет, не осталось ли у нее там еще какого-нибудь указания, ведь понято — если она забыла что-нибудь, хотя бы самое маленькое предупреждение, тогда все, что она уже сказала, ничего не стоит и не спасет, но они оба думают, что все в порядке, и что она ничего не забыла, и поэтому с Момиком не случится, упаси Господь, ничего плохого, и теперь мама может прибавить самые последние слова:

— Не открывай никому, мы никого не ждем в гости. Мы с папой вернемся, как обычно, в семь, и не беспокойся, делай уроки, только не зажигай печку — даже если будет холодно. После того как сделаешь уроки, можешь немножко поиграть, но не безобразничай и не читай слишком много, вечно ты портишь себе глаза, и не спорь ни с кем, и не задирайся, даже если кто-нибудь стукнет тебя по дороге, а сразу беги сюда…

Голос ее понемногу слабеет и удаляется.

— Шалом, Шлейме, до свиданья, скажи папе «шалом»! Пока, Шлейме, будь осторожен, береги себя!

Точно так же она, конечно, распрощалась с ним и в тот последний раз, когда он еще был младенцем в царской колыбели во дворце своего отца. Отец его, который тогда еще был король и самый главный командор и командир самой секретной бригады десантников, призвал самого главного егеря в своем государстве и хриплым и сдавленным от душивших его слез голосом приказал отнести младенца в лес и оставить там птицам — да, птицам небесным! — на растерзание. Там было такое проклятие над всеми детьми, которые рождаются. Момик еще не до конца это все понимает. К великому счастью, егерь как раз сжалился над ним и втайне от всех растил у себя в доме, а через много лет Момик вернулся во дворец как будто самым обыкновенным, никому не известным юношей, и тотчас сделался тайным советником короля и королевы и главным государственным толмачом и таким образом мог всегда, без того чтобы кто-нибудь узнал об этом, оберегать несчастных короля и королеву, которых злодеи изгнали из их королевства. Понятное дело, все это сказки и выдумки, пустое воображение, Момик, конечно, научный мальчик и очень математический, во всем четвертом классе нет второго такого, как он, но пока, до тех пор, пока истина выйдет на свет, он обязан немножко пользоваться воображением и догадками и прислушиваться к таинственным фразам и перешептываниям, которые смолкают в ту же минуту, как он заходит в комнату. Так было и в тот раз, когда родители сидели и говорили с тетей Иткой и дядей Шимеком о репарациях и папа открыл вдруг рот и воскликнул с горечью и даже со злостью: а человек, как я, например, который потерял там ребенка? Из-за этого Момик не вполне уверен, что то, что он придумывает, — одно только воображение, иногда, когда ему совсем плохо, он позволяет себе помечтать и расчувствоваться до слез, представляя, как все обрадуются, когда он сможет наконец открыть родителям, что он и есть тот самый ребенок, которого они отдали егерю, и это будет в точности как Иосиф Прекрасный и его братья, но иногда он представляет совершенно другое, например, что мальчик, который потерялся, был его близнецом, и тогда у него появляется уверенность, что на самом деле у него был сиамский близнец, но когда они родились, их отделили друг от друга, как в книге «Не верь глазам своим, или Триста невероятных случаев, которые потрясли мир», и когда-нибудь они, наверно, встретятся и смогут снова соединиться, если, конечно, захотят.

От Киоска счастья он идет дальше четким и научно выверенным шагом, у них это называется «верблюжья походка», откуда им знать, что он считает шаги и с помощью тайных проходов и всяких способов сокращения пути, которые известны только ему, достигает точного числа, и есть еще всякие деревья, к которым нужно как бы нечаянно прикоснуться, ибо он точно знает, что необходимо напомнить о себе кому-то, кто сидит у них внутри, чтобы не забывали его, и потом он проходит через заброшенный двор пустой синагоги, в которой живет только старик Мунин, и тут нужно идти очень быстро — и из-за Мунина, и из-за всех невинно убиенных праведников, у которых уже не осталось терпения дожидаться, чтобы кто-нибудь освободил их наконец от всей этой святости и праведности, а оттуда уже ровно десять шагов до ворот, и можно видеть дом — бетонный куб на четырех тощих ненадежных ногах и под ним серый чулан, — на самом деле им полагалась в этом доме только одна квартира, а не две, но они записали бабушку Хени, как будто она — отдельная семья, это дядя Шимек научил их, и благодаря этому они раздобыли себе целый дом, так что во второй половине никто не живет и никто туда не заходит, но все равно она их, достаточно они настрадались Там, а правительство — это такая холера, что надуть его — все равно что исполнить заповедь. Во дворе стоит громадная сосна, старая-престарая, которая не позволяет солнечным лучам пробиться вниз, и папа уже два раза брался за топор, чтобы срубить ее, но каждый раз чего-то пугался и украдкой возвращался домой, а мама кипятилась и говорила, что он жалеет дерево, а не жалеет ребенка, который растет в кромешной тьме и без витаминов, потому что витамины получаются от солнца.

У Момика есть своя комната, целиком его, с портретом главы правительства Бен-Гуриона и со снимками «вотуров», у которых крылья распластаны, как и полагается могучим стальным птицам, день и ночь стерегущим нашу страну, и жалко только, что папа и мама не позволяют повесить еще разные снимки и фотографии, им кажется, что гвозди портят штукатурку, но, кроме снимков, комната совсем пустая, чистая и прибранная, каждая вещь на своем месте, так что Момик мог бы служить примером для других детей, если бы они только заглянули в его комнату.

Но они не заглядывают. Никто к нему не приходит.

Улица тихая, то есть на самом деле даже не улица, а маленький переулочек, в котором всего шесть домов и всегда тихо, за исключением тех случаев, когда Хана Цитрин начинает кричать на Господа Бога. Дом Момика совсем тихий, у папы и мамы почти нет друзей, то есть у них вообще нет друзей, кроме, конечно, Бейлы, к которой мама уходит по субботам после обеда, когда папа сидит в майке возле окна и смотрит на улицу, и кроме, конечно, тети Итки и дяди Шимека, которые два раза в год приезжают к ним на целую неделю, и тогда все вдруг меняется, потому что они совсем другие люди, больше похожи на Бейлу, и, хотя у тети Итки тоже есть номер на руке, они ходят в рестораны, и в театр, и на концерты комиков Джигана и Шумахера, и всегда так слишком громко хохочут, что мама отворачивает голову в сторону, быстренько-быстренько целует свои пальцы и прикладывает их ко лбу, и тетя Итка говорит: что такое случится, Гизла, если немного посмеемся? И мама улыбается такой глупой улыбкой, как будто ее застали врасплох, и говорит: нет, даже хорошо, смейтесь, смейтесь, я просто так, конечно, не повредит. Еще тетя Итка и дядя Шимек играют в карты и ходят на море, и дядя Шимек даже умеет плавать, однажды они целый месяц плавали на шикарном корабле «Иерусалим», и у дяди Шимека есть в Нетании большой гараж по ремонту автомобилей, и он умеет здорово надувать налоговое управление, псякрев, и имеется только одна маленькая проблема — это что у них не получаются дети, но все из-за того, что тетя Итка делала какие-то научные опыты, когда была Там.

Папа и мама Момика вообще никуда не ездят и не путешествуют, даже по стране, только один раз в году, за несколько дней до праздника Песах, отправляются в маленький пансион в Тверии, и это в самом деле немного странно, потому что они даже готовы на эти дни забрать Момика из школы.

В Тверии они становятся капельку другими — не совсем, но другими, например, заходят в кафе и заказывают всем троим по стакану шипучки и по куску пирога, и однажды утром во время этих каникул отправляются на берег озера и сидят под желтым маминым зонтиком, про который можно сказать, что он почти совсем как солнечный, и все одеты совсем по-летнему. Они мажут ноги вазелином, чтобы не сгорели, а на нос для защиты от солнца навешивают все трое беленький пластиковый козырек. У Момика нет плавок, потому что глупо выкидывать деньги на что-то такое, чем пользуются всего один раз в году, и короткие штанишки на этот случай вполне достаточны. Ему можно бегать по берегу аж до самой воды, но только не заходить дальше кромки. Ничего, можете положиться на него: он знает лучше всех этих хулиганов, которые бесятся и кувыркаются там в воде, какова точная глубина Киннерета, и какова его длина и ширина, и какие виды рыб в нем водятся.