См. статью «Любовь» - Давид Гроссман

Ту зиму вспоминали еще много лет, но не из-за дождя, а как раз потому, что вначале вообще не было дождя, а был ужасный ветер. Зима пятьдесят девятого… — произносили старожилы Бет-Мазмила и могли не продолжать. Папа Момика расхаживал вечерами по дому в брюках, из-под которых снизу выползали желтые кальсоны, и в каждом ухе у него торчал здоровенный клок ваты, и он рвал на части газеты, скручивал обрывки в тугие жгуты и запихивал их в замочные скважины, чтобы ветер не мог ворваться в дом. Мама допоздна строчила на своей швейной машине, которую ей купили тетя Итка и дядя Шимек. Бейла устроила так, чтобы соседки приносили маме чинить наволочки и ставить заплаты на прохудившиеся простыни, и таким образом в дом приплывали еще несколько грошей. Это была старая подержанная машина «Зингер», и, когда мама шила и колесо крутилось и скрипело, Момику казалось, что это его мама закрутила весь этот ветер и устроила всю эту скверную погоду. Папа ужасно злился и нервничал из-за шума, который подымала машина, но ничего не мог поделать, потому что тоже нуждался в этих грошах и еще потому, что не хотел связываться с мамой и попасться ей на язычок, поэтому он только ходил из угла в угол, кряхтел и вздыхал, и то включал, то выключал радио, и все время говорил, что этот ветер и вообще все это вместе — все из-за этого холерного правительства. Он всегда голосовал за ультраортодоксов, и вовсе не потому, что сам был ультраортодоксом, с чего бы ему? Просто он ненавидел Бен-Гуриона, потому что тот был у власти, и общих сионистов тоже ненавидел, потому что они были против правительства, и Яари, лидера левых социалистов, тоже, потому что он за коммунистов, псякрев! Он говорил, что с тех пор, как ультраортодоксы вышли из коалиции, навалились на нас все эти несчастья: эта зима, и ураганы, и засуха, и все это знак свыше, потому что Богу не нравится, что тут творится. Высказывая все это, он бросал на маму дерзкие, но в то же время опасливые взгляды, а мама не переставала шить, и только усмехалась, и говорила как будто сама себе: ойх мир а политикакер, Даг Хаммаршельд!

Однако Момик был не на шутку встревожен. Он чувствовал, что этот без конца завывающий ветер капельку сбивает с толку некоторых людей, которые только в последнее время начали быть его товарищами, и у него было такое ощущение — не то чтобы он верил в эти вещи, но все-таки тут было что-то странное и немного страшноватое. Госпожа Хана Цитрин, например, получила еще часть репараций за пошивочную мастерскую, которая была у семьи портного в городе Данциг, и вместо того, чтобы купить себе еду или спрятать деньги в старый башмак и затолкать в бойлер, тотчас просадила их на тряпки, аза ёр ойф мир, чтобы у меня бы такой год! — говорит мама Бейле, — ты бы видела, что эта женщина накупила, какой гардероб! — и глаза ее сверкают от возмущения, — и как она гуляет, беспутная, туда-сюда по всей улице, плывет, как корабль «Иерусалим», скажи на милость, что она потеряла на улице, а? А Бейла, которая чистый ангел и даже Хане всегда дает бесплатно стакан чаю, смеется и говорит: что тебе до нее, Гизла, скажи мне, может, ты родила ее в семьдесят лет, что должна теперь заботиться о ней? Разве ты не знаешь, что женщина покупает меха не для того, чтобы было тепло, а для того, чтобы соседушки лопнули от зависти? Момик слушает их и чувствует, что мама и Бейла совершенно не понимают, что тут происходит, потому что Хана на самом деле хочет быть красивой не для того, чтобы позлить маму, и даже не ради своего распутства, а потому, что у нее есть новая идея в голове, и только он, Момик, знает об этом, потому что он все время прислушивается к тому, что она бормочет себе под нос, когда сидит на скамейке со стариками и чешется.

Но не только Хана Цитрин начала немного выходить из берегов. И господин Мунин сделался даже более странным, чем был. Правда, это началось у него еще до того, как прибыл дедушка, но в последнее время овладело им окончательно. В начале года господин Мунин услышал, что русские запустили на Луну «этот свой Лунник», и он тотчас начал интересоваться всеми космическими делами и совсем потерял терпение. Просто заставил Момика, чтобы тот приходил и немедленно рассказывал ему обо всех новостях, какие услышит про спутники, и даже обещал платить по два гроша каждый раз, когда Момик будет вместо него прослушивать программу «Новости науки», потому что ее транслируют по радио в субботу утром, когда ему самому нельзя слушать, и рассказывать ему все, что там передавали о «нашем приятеле, об этом их Луннике». Как будто они правда старинные друзья.

С тех пор каждую субботу Момик выходил после окончания программы во двор, пролезал через дырку в ограде во двор заброшенной синагоги, где господин Мунин живет в качестве сторожа, и тотчас рассказывал ему все, что услышал, и господин Мунин выдавал ему расписку, которую заготавливал еще в пятницу и в которой было написано: «В обмен на эту расписку держателю ее будет выдано, с Божьей помощью, 2 (два) гроша по исходу святой субботы». Так они сотрудничают уже несколько недель без всяких трений и проблем. Когда Момик сообщает хорошие научные новости, в особенности о космосе и новых исследованиях, Мунин становится просто сам не свой от счастья, наклоняется и чертит Момику палкой на земле Луну в форме круга и возле нее девять планет, названия которых он знает наизусть, и рядом, с гордостью законного владельца, балабоса, рисует своего «приятеля» Лунника Первого, который малость промахнулся сесть на Луну и теперь, небех, будет десятой планетой. Мунин опытный педагог, и он объясняет Момику все про ракеты, и о силе полета, и про одного изобретателя, которого звали Цалковский, и Мунин один раз даже написал ему письмо с такой идеей, которая запросто могла доставить кому угодно Нобелевскую премию, но тут началась война, и всему пришел капут — еще не настало время говорить об этом, а когда это время настанет, все увидят, кто он такой, господин Мунин, и что он из себя представляет, и им останется только завидовать, да, завидовать, потому что они ни разу не отведали хорошей жизни, настоящей жизни и счастья, да, он не стесняется произнести это слово: счастье! «Момо, — говорил господин Мунин, — ведь оно обязано где-то водиться, в каком-нибудь месте, верно? А, что я морочу тебе голову!..» И он продолжал ковыряться палкой в пыли и говорил, говорил, а Момик стоял и ничего не понимал, только видел его лысину, прикрытую черной грязной кипой, дужки двух пар очков, которые он связывает желтой резинкой, белесую щетину на щеках, и почти всегда изо рта у него свешивалась прилипшая к губе потухшая сигарета, и от нее все время шел такой странный едкий запах, не похожий ни на один другой, немного как от стручков рожкового дерева, и Момик даже любил встать поближе к Мунину и вдыхать этот запах, и Мунин не особенно возражал. Один раз, когда американцы запустили свой «Пайонир-4», Момик прибежал еще до школы рассказать об этом Мунину и нашел его восседающим, как всегда, на драном сиденье, которое вытащили из старой машины, Мунин грелся в свое удовольствие, словно кот, на солнышке, а рядом с ним, на позавчерашней газете, валялись куски размоченного хлеба для его птиц, которых он постоянно кормит (птицы уже прекрасно знают его и повсюду летают за ним эскортом), господин Мунин читал какую-то святую книгу с изображением голой пророчицы на обложке, и Момику показалось, что эту самую книгу он видел в галантерее Лифшица в торговом центре, но он, конечно, ошибся, потому что господин Мунин не интересуется такими вещами, ведь Момик прекрасно знает, каких девушек он ищет по объявлениям. Господин Мунин тотчас захлопнул книгу и сказал: «Ну, Момо, что за вести в устах твоих?» Он всегда выражается, как мудрецы израильские, да будет благословенна их память, и Момик рассказал ему про «Пайонир-4», и Мунин от радости просто подпрыгнул на своем сиденье, вскочил на ноги, подхватил Момика под мышки и поднял высоко-высоко, а потом обнял крепко-крепко, и прижал к себе, и оцарапал своей колючей щетиной и своим жестким драным лапсердаком, и обдал знакомым запахом, и принялся отплясывать с ним посреди двора такой дурацкий и страшноватый танец — под солнцем, и небесами, и под кронами старых деревьев, и Момик только боялся, что кто-нибудь пройдет мимо и увидит их, а за спиной у Мунина развевались черные хвосты его лапсердака, и, только когда его совсем покинули силы, он опустил Момика на землю, тотчас вытащил из кармана лапсердака старую скомканную бумагу, оглянулся по сторонам, не подглядывает ли кто-нибудь, и поманил Момика пальцем, чтобы тот приблизился. И Момик, у которого сильно кружилась голова, подошел и увидел, что это что-то вроде карты с надписями на непонятном языке и множеством маленьких звезд Давида, нарисованных где попало, и Мунин склонился над этим листом и прошептал ему прямо в лицо: «Избавление от Господа в мгновение ока, и сыны пламени вознесутся ввысь!» — и выбросил свою длинную худую старческую руку вперед, словно на старте, и воскликнул: «Фью-у-у!» — так громко и исступленно, что Момик, у которого все еще кружилась голова, отшатнулся, наткнулся на камень и упал — и в ту же секунду увидел собственными глазами, как черный вонючий Мунин, подхваченный порывом ветра, с диким хохотом пересекает наискосок небеса, как, предположим, Илия-пророк в своей колеснице, и в это мгновение, про которое Момик знал, что нипочем-нипочем, железно, никогда его не забудет, он понял наконец, что Мунин и впрямь тайный волшебник, как тридцать шесть скрытых праведников, и точно так же Хана Цитрин не простая женщина, а взаправдашняя ведьма, и его дедушка Аншел — пророк, который предсказывает прошлое и все время рассказывает про то, что было, и, может, у Макса и Морица и у господина Маркуса тоже имеются свои тайные предназначения, и все они собрались тут не случайно, нет! — а чтобы помочь Момику, потому что прежде, чем он начал бороться ради своих родителей и выращивать Нацистского зверя, он почти не замечал, что они вообще существуют тут.