Россия и Европа- т.2 - Александр Янов

Еще хуже было, что Николай воспитал в этом духе не только сво­их сыновей, но и всех тех, кто их окружал, тогдашнюю российскую элиту, психологически искалеченную николаевским царствованием, как впоследствии признавался А.В. Головнин, министр народного просвещения в правительстве «молодых реформаторов» в 1860-е.39 Отныне само слово «конституция» стало для этой «искалеченной» элиты равносильно измене отечеству. И это в момент, когда даже са­мые консервативные из великих держав Европы — и Германия, и Ав­стро-Венгрия, и даже на время Оттоманская империя — уже были конституционными монархиями. Одна Россия, опять противопостав­ляя себя Европе, держалась за «сакральное» самодержавие как за талисман, обрекая таким образом на гибель и династию, и элиту.

Вот и судите после этого, была ли николаевская «Московия» всего лишьдосадным эпизодом русской истории Нового времени.

История России в XIXвеке, М., 1906, вып. 1, с. 33. K.H. Леонтьев, цит. соч., т.7, с. 207.

Cited in В. Lincoln. In the Vanguard of Reform, Northern Illinois Univ.Press, 1982, p.85.

смысл трилогии: Размышления автора

«Новая национальная

схема»?так

или иначе, лишь окинув све­жим взглядом историю николаевской России, понял я, наконец, что, собственно, все это время делал, борясь с мифами. В действительности с самого начала пытался я осущест­вить завет Федотова, разглядеть во мгле прошлого очертания новой парадигмы русской истории. Помните его жалобу: «нет архитекто­ра, нет плана, нет идеи»? Идея, по крайней мере теперь, есть. И со­стоит она, коротко говоря, в следующем.

Не может быть сомнения, что Россия способна к европейской модернизации. Она вполне убедительно это продемонстрировала уже на самой заре своего государственного существования. Тогда, всего лишь через два поколения после Ивана III, ее либеральная элита добилась Великой реформы 1550-х, заменившей феодальные «кормления» вполне европейским местным самоуправлением и су­дом присяжных. И включив в Судебник 1550 года знаменитый впос­ледствии пункт 98, юридически запрещавший царю принимать но­вые законы единолично. Имея в виду, что тогдашняя Россия была еще докрепостнической, досамодержавной и доимперской, одним словом, домосковитской, эти грандиозные реформы имеют, согла­ситесь, не меньшее право называться великими, нежели та компро­миссная, что лишь наполовину раскрепостила страну в 1861-м.

И снова потребовалось России лишь два поколения после Екате­рины, чтобы вырастить вполне европейскую декабристскую контрэли­ту, рискнувшую своей вполне благополучной жизнью ради освобожде­ния крестьян и учреждения конституционной монархии. И говорю я здесь о целых поколениях серьезных европейских реформаторов Рос­сии, для истребления которых понадобились умопомрачительная жес­токость опричнины в XVI веке и имитация Московии в XIX-м. А ведь и после этого потрясала Россию серия пусть кратковременных, но мас­совых, поистине всенародныхлиберальных движений — и в октябре 1905-го, когда страна добилась наконец созыва общенационального представительства, и в феврале 1917-го, когда избавилась она от «сак­рального» самодержавия, и в августе 1991-го, когда разгромлена бы­ла последняя попытка сохранить империю. Все это не оставляет со­мнений, что Европа — не чужая для России «этноцивилизационная платформа», как утверждают мифотворцы; Европа — внутри России.

С другой стороны, однако, европейские поколения были все-та­ки истреблены и либеральные вспышки погашены, этого ведь тоже со счетов не сбросишь. Нужно ли более очевидное доказательство, что, наряду со способностью к европейской модернизации, способ­на Россия и к патерналистской реакции? Иначе говоря, любое про­движение к гарантиям от произвола власти неминуемо ведет здесь к мобилизации патерналистских элит и к их повторяющимся контрна­ступлениям. Кончается дело тем, что страна опять и опять впадает в «духовное оцепенение»? Короче, если что-нибудь и впрямь отличает ее прошлое от истории остальной Европы, это именно способность повторять свои «выпадения» из этой истории.

А это с несомненностью указывает, что в самой основе русской политической культуры не одна, а две одинаково древние и леги­тимные традиции — европейская и патерналистская. И непримири­мая их борьба исключает в России общенациональный консенсус от­носительно базовых ценностей, на котором покоится современная европейская цивилизация (какие следуют из этой фундаментальной двойственности политические выводы подробно обсуждено в трило­гии). Более того, это исключает способность к самопроизвольной мо­дернизации, которой, собственно, и отличается европейская поли­тическая культура от всех других.

Лидер неизбежно оказывается здесь в позиции арбитра между элитами. Вот хотя бы один пример. Не будь Александр II отравлен ни­колаевским идейным наследством и стань он в 1855 году на сторону либеральных элит, «русская история приняла бы совсем другой вид», говоря словами Бориса Николаевича Чичерина, сказанными по дру­гому поводу (в связи с конституцией Михаила Салтыкова 1610 года).

Вот так в самой сжатой форме, кажется мне, могла бы выгля­деть та «новая национальная схема», которую искал Федотов. В от­личие от старой, она не пророчествует. Она лишь ставит граждан страны, ее элиты и ее лидеров перед выбором. Они могут либо про­должать вести себя так, словно эта опасная двойственность россий­ской политической культуры их не касается, как вела себя, допус­тим, постниколаевская элита, либо признать, что на исторических перекрестках страна действительно уязвима для попятного движе­ния. И что именно это обстоятельство делает ее поведение непред­сказуемым — не только для соседей, но и для самой себя.

В первом случае читая эту трилогию, нельзя упускать из виду вы­несенные в эпиграф прощальные слова В.О. Ключевского. Ибо как раз они напомнили России накануне ее очередного «выпадения» из истории, что учит эта история «даже тех, кто у нее не учится: она их проучивает за невежество и пренебрежение». Грозное заключение историка, столь драматически подтвержденное уже несколько лет спустя гибелью постниколаевской элиты, должно было бы стать один­надцатой заповедью Моисея для тех, от кого зависит будущее страны.

Во втором случае пришла пора серьезно задуматься над тем, как эту попятную тенденцию раз и навсегда заблокировать. Более того, рассматривать такую блокаду как первостепенную государ­ственную задачу.

СМЫСЛ ТРИЛОГИИ:

Размышления автора q

DOm рОСЫ Само собой разумеется, что вся­кая новая парадигма ставит перед историком ни­чуть не меньше вопросов, нежели старая. Главных среди них два. И касаются они, естественно, начальной и современной точек истори­ческого спектра. Во-первых, требуется объяснить, откуда оно взялось, это странное сосуществование в политической культуре одной страны двух напрочь отрицающих друг друга традиций. Разумеется, консер­ваторы и либералы есть в любом европейском государстве. Но где еще, кроме России, приводило их соперничество к повторяющимся попыткам противопоставить себя Европе? Где еще сопровождались эти попытки «духовным оцепенением», охватывавшим страну на деся­тилетия? Короче, понять происхождение такой экстремальной поля­ризации императивно для новой парадигмы. Первую книгутрилогии я не только начал с этого вопроса, но и попытался на него ответить.

Второй вопрос если не более важный, то более насущный. В от­личие от первого, академического, он актуальный, мучающий се­годня моих соотечественников. Для подавляющего большинства из них это даже не вопрос о свободе, но лишь о том, возможна ли в России «нормальная» (подразумевается европейская) жизнь — без произвола чиновников, без нищеты, без страха перед завтраш­ним днем. И если возможна, то как ее добиться?

смысл трилогии: Размышления автора Императив 35

сознательного выбора

Для историка, который принял предложенную здесь парадигму, ответ на второй вопрос прост, поскольку прямо вытекает из перво­го. «Нормальная» жизнь наступит в России не раньше, чем она из­бавится от двойственности своих исторических традиций. Другими словами, когда, подобно обеим бывшим европейским сверхдержа­вам Франции и Германии, станетодной из «нормальных», т.е. спо­собных к общенациональному консенсусу великих держав Европы. В конце концов ни одной из них не была эта способность дана, если можно так выразиться, от века. Можно сказать, что Франция, допус­тим, обрела ее не раньше 1871 года, а Германия так и вовсе не рань­ше 1945-го. Другое дело, что в силу накопившейся за столетия граж­данской отсталости для России это в XXI веке подразумевает