Тимошина проза (сборник) - Олег Зайончковский

День за днем проходили, не принося новостей. И вот неожиданно, в самый разгар служебных досугов, к ним нагрянул начальник организации. Карты, вязанье, французские книжки – всё полетело в столы. Сотрудники приготовились получить взбучку. Но восставший с похмельного одра начальник явился к ним не с инспекцией.

– Коллеги, навострите уши, у меня архиважное сообщение, – объявил он.

Они и сами догадывались, что сообщение будет важным, потому что с неважным начальник прислал бы Маечку. Сотрудники предположили, что он выбил-таки заказ и что им придется опять привыкать к работе. Однако они ошибались.

– В этот четверг, коллеги, у Марика состоится персональная выставка. Кто такой Марик, вы знаете. Приглашаются все желающие. Кто не придет, будет уволен.

Последние слова начальника были шуткой. Мариком звали сына начальника, начинающего художника; полное имя его, наверное, было Марк. Сотрудники оживились; кто-то спросил, будут ли на вернисаже подавать напитки.

– Будут, – ответил начальник, поморщившись. – Пропади они пропадом, эти напитки.

Марик не заслужил пока ни взрослого имени, ни имени в мире искусства. Но фамилия у него была известная, правда, в области градостроения. Поэтому на его выставке собралась главным образом градостроительная общественность. Зато уж сам вернисаж был устроен в наилучшем виде. Папа для Марика снял замечательную галерею – в центре Москвы, в пентхаусе, с выходом на террасу. Если кому-то из посетителей надоедало разглядывать Мариковы произведения, можно было пройти на террасу и полюбоваться городом. Надо сказать, что этим удобством воспользовалось большинство гостей. С рюмкой в руке и с канапе в другой они откочевывали на крышу, где и курить позволялось, и разговаривать на любые темы. Разумеется, перед этим все успевали принести свои поздравления папе и самому Марику.

– Успех, несомненный успех! – говорили гости. – Место для выставки выбрано замечательно.

Мама Марика тоже присутствовала на вернисаже, однако на поздравления не реагировала – она наблюдала за тем, как со стола с напитками убывают бокалы и канапе.

Тимоше труда не составило определить среди прочих виновника торжества. В яркой рубахе навыпуск, с кипой на голове взамен артистического берета, Марик был очень заметен. Тимоша пожал ему руку и что-то сказал приятное. После этого можно было с чистой совестью идти к напиткам. Вообще-то, наверное, следовало осмотреть Мариковы работы, почитать аннотации к ним, но Тимоша решил, что это необязательно. Стесняясь Мариковой мамаши, он все-таки взял со стола бокал, подцепил канапе и проследовал на террасу.

Из искусственной прохлады зала Тимоша попал непосредственно в тропосферу. Густой, нефильтрованный московский воздух объял его духотой. Над террасой витал смешанный аромат соусированного табака, горьких дамских вечерних духов и взопревшего за день города. Здесь уже посетители чувствовали себя раскованно. А для чего же и было им сюда приходить – для того, чтобы встретиться со знакомыми, пообниматься, похохотать, посплетничать. Как сказала бы Тимошина мама, они были люди одного круга.

Но Тимоша был не настроен ни с кем обниматься и сплетничать. Он подошел к перилам и стал смотреть на Москву. Терраса располагалась выше многих окрестных крыш. Всякий, кто здесь стоял, мог ощутить себя соразмерным городу, совеличественным ему. Но большинству собравшихся это было не нужно; опершись о перила задами, люди покуривали и судачили. «Можно подняться на самый верх, но над собой не возвысишься», – думал про них Тимоша. Размышления привели к тому, что он уронил свое канапе. Перегнувшись через перила, Тимоша искал его место падения, но с большой высоты разглядеть не смог. Город слопал его канапе. Впрочем, Тимоша отнесся к этому философски – снова приняв байронический вид, он допил свой бокал без закуски.

Теперь ему показалось довольно глупо стоять одному и с пустым бокалом. Он не был уверен, что Марикова мамаша позволит ему повторить, но всё же решил рискнуть. Пробираясь через толпу гостей, запрудивших террасу, Тимоша заметил несколько знакомых лиц. Был тут, конечно, и шеф Розкинд, который ему приветливо помахал рукой. Но Розкинд стоял не один, а уже тусовался в компании нескольких джентльменов. Все повернули в Тимошину сторону элегантные бородки-снобки, но ему нужны были не собеседники, а второй бокал. Из другого кружка, женского, Тимоше сигнализировала секретарша Маечка взмахами накладных ресниц. Словом, дорога к столу с напитками оказалась не так проста. Зато, добравшись до цели, Тимоша удачно сумел ухватить предпоследний бокал. Марикова мамаша ему ничего не выразила – то ли глаз у нее замылился, то ли Тимоша зря вообразил ее жадиной.

Но на террасу он больше не возвращался. Там пришлось бы в конце концов примкнуть к какой-нибудь из компаний, а он уже сыт был обществом даже и без общения.

Покинуть собрание незамеченным было совсем несложно, ведь и его присутствие мало кто замечал. Вычтя себя из общества, оставшегося на вернисаже, Тимоша спустился на землю и приплюсовался к армии пешеходов. Воздух улиц был гуще, чем на террасе пентхауса, зато здесь не требовалось ни с кем любезничать. Вместе со всеми Тимоша перебирал ногами, без любезностей и без рефлексий, только покуривая на ходу. Пешеходы струились по тротуарам, как прогоняемые отары, а на проезжей части всхрапывал, напирая, крупный колесный скот. Москвичи, утомленные зноем, стремились в покойные стойла, и лишь непотеющая молодежь жаждала развлечений. Когда-то Тимоша и сам был молодым и веселым, но теперь он принадлежал к утомленному большинству. К тому же он на сегодня свое развлечение получил.

Затем, спустившись еще ниже, Тимоша оказался в метро. Войдя в свой вагон, он наметанным глазом выискал себе местечко, а усевшись, мгновенно оцепенел. Душа пассажира метро путешествует с телом врозь. Покуда она блуждает где-то, в местах, ей одной известных, тело качается в такт с вагоном, спит или смотрит перед собой невидящими глазами. Этот бездумный взгляд может пасть на коленки сидящей напротив женщины, а она как будто и не заметит. Только ее коленки, поерзав, сильнее прижмутся друг к дружке.

В эти минуты Тимоша понятия не имел, куда смотрят его глаза. Он думал о вернисаже и Марике, начинавшем, а может быть уже закончившем, свой путь в искусстве. Возможно, итогом его карьеры станут как раз буклетики с этого вернисажа. Настоящий талант, полагал Тимоша, должен созревать непублично, без выдаваемых наперед авансов. Он судил не абстрактно, потому что был тоже причастен к творчеству, только литературному. Сам Тимоша созревал правильно: он писал регулярно и как прозаик, должно быть, рос, но никогда никому не показывал своих текстов.

Между тем его тело доехало до нужной станции. Оно вышло из поезда и, поднявшись на эскалаторе, высадилось на поверхность. Только вдохнув знакомую теплую газопылевую смесь, Тимошино тело воссоединилось с его сознанием.

Кислорода в московском воздухе было решительно недостаточно. Недостаток О-два плохо сказывается на работе мозга. Тимошу в тот вечер расстроили и раздосадовали папа с мамой. Они допрашивали его в подробностях о Мариковом вернисаже. Дело в том, что хотя родители и не знали самого Марика, но отдаленно когда-то были знакомы с его отцом.

– Что значит, юноша занят делом, – одобрительно заметил папа. – Такой молодой, а уже известность.

– Да, да, – закивала мама. – Именно делом, а не сомнительными развлечениями.

– Если бы ты, – продолжал папа, – вместо сомнительного массажа тоже как-то себя применил, скажем, в живописи или графике…

– Или хотя бы завел семью… – вставила мама.

– Или завел бы семью, – согласился папа.

– То было бы что? – хмуро спросил Тимоша.

– Мы бы тебя уважали больше.

На том разговор и закончился. Сегодня родителям изменило чувство меры и такта, и за это Тимоша их наказал, лишив вечернего кинопросмотра.

Всю оставшуюся часть вечера он провел в своей комнате, выходя лишь затем, чтобы выкурить сигарету. Когда наступила ночь, небо над городом потемнело, будто запекшись коркой. Воздух не сделался ни свежее, ни чище; Тимоша глотал его вместе с сигаретным дымом. В соседних домах из окна в окно бродили голые потные люди. Внизу на стоянке последний автомобиль устало тыкался рылом в бордюр. Под фонарем догуливала собака, уже еле вскидывавшая свою лапу. В удушающем сумраке завершался еще один суточный цикл жизни; город впадал в забытье, как не раскованный на ночь каторжник.

Этой ночью Тимоше даже не хотелось прозы, да и вряд ли он был способен написать что-то стоящее. Мыслей не было в голове – лишь, как бродяги в заброшенном доме, образы без порядка. Мелькали то Марик в кипе, то вилка в руке у папы, как указующий жезл. Градостроители в бородках-снобках, пугливые коленки женщин, даже эта собака, мочившаяся на фонарь, – всё могло пригодиться, найти свое место в тексте, но только не этой ночью.