Via Roma - Роман Лошманов

Это была крепкая богатая семья с хозяином-передовиком, вернувшимся с целины с машиной, потом появилась ещё одна, и дом под счастливой фамилией Одариковых был полон. Хозяин умер, бетон, которым залита его могила, пробил овсюг; дерево застеклённой беседки на крыльце превращается в труху; по стенам комнат висят фотографии из хороших времён, а в особенном уголке, где стоит в банке из-под сгущённого молока свечка, высится стопка книг: «Существует ли заботливый творец?», «Секрет семейного счастья», «Самый великий человек, который когда-либо был».

Тёте Любе семьдесят, у неё дрожит голова. Она достаёт альбомы и коробки с фотографиями, говорит, что скоро умрёт, и велит забирать, что нужно, чтобы не пропало. Это снимки счастья, отпечатки того, из чего меня сделали: сильные и молодые чёрно-белые люди сидят над морем с длинногорлыми бутылками; танец на деревенской улице; перекур у мотоцикла; дед в кубанке во Львове, где служил после освобождения из германской неволи; пары, свадьбы, дети, дети детей. «Я», – объясняет тётя Люба полуистлевший снимок годовалой круглоголовой девочки в белых носочках и платье в мелкий узор: фотографию нашли в кармане гимнастёрки её отца, когда его убили в начале войны. Напоследок она показывает коричневый парик, подаренный дочерью и внучкой, надевает его на свои седые кудрявые волосы, и тот сидит как шапка: тётя Люба позирует без улыбки, зная, что это ужасно смешно. Я кладу фотографии в сложенный бланк протокола допроса с применением звукозаписи (откуда он здесь? зачем?): «Изложите подробно все известные Вам обстоятельства».

Они таковы: на пустом пространстве между домом тёти Любы и домом тёти Лиды, между улицей Школьной и Горой, в центре того, что раньше называлось Каракуями, а теперь Ильичёвкой, лежат гладкие и смирные красно-коричневые коровы. Стадо пригнали на дойку, как пригоняли его мы с братом Сашей и дядей Шурой: у него было три коровы, и поэтому у нас было три дня, которые казались случайными и повторяемыми, а оказались способными заполнить память целиком. Утром мы уводили коров за канал, где они ели солёную бедную степь, нам же нужно было беречь от них зелёную пшеницу. Большеглазые коровы были пугливы. Мы сидели в бричке, смотрели на высушенное бледное небо, на дальнюю пустоту вокруг и вели разговоры. На третий день коровы в середине дня стали тесно собираться вокруг одного места, пригнув головы к земле и мучительно мыча, и к первым присоединились многие. Дядя Шура говорил, что такое случается будто бы там, где когда-то убили корову: живые чуют кровь мёртвой. Но на самом деле это было необъяснимо: просто посреди жаркого дня коровы перестали пастись и собрались вокруг точки и стали мычать, а потом перестали мычать и снова стали пастись. Лошадь вот ещё была гнедая, с недавно родившимся жеребёнком, которого звали Звёздочкой, – по пятнышку на лбу. Однажды дядя Шура был с ней на току, а она сбежала вместе с бричкой, пришла во двор, стала жевать развешанное бельё, и оно стало зелёным от рубленой кормовой кукурузы, которую ей давали вдоволь.

Тюмень в августе 2007 года

На первом этаже Музея изобразительных искусств было отключено электричество. Странно ходить по музею с выключенным светом – видишь картины такими, какие они есть на самом деле, когда их никто не видит. В день, когда я там ходил, была выставка графики Шишкина, и в полусумраке залов было видно, как она бесцветна. Был также небольшой зал с Аргуновым, Рокотовым и Боровиковским, было по одному Айвазовскому, Репину, Кустодиеву, Фальку, но мне больше запомнились второстепенные – Констанин Горбатов, «Зимний закат», Станислав Жуковский, «Княжеский дом осенью» (первый умер в бедности Берлине в конце мая 45-го, второй в 44-м в концлагере в Прушкове, вот судьбы). Если за чем и ехать сюда специально – это картины ненца Константина Панкова с чистыми цветами и текучими волнистыми композициями и работы других художников «северного стиля». А ещё здесь целый зал тобольской резьбы по кости: сцены охоты, поезда лаек, олени, есть соцреалистические работы, в которых поражает несколько идиотическое сближение далековатых материала и формы, – я, например, засмотрелся на «Победительницу» Геннадия Кривошеина (известный косторез): вырезанную из кости мамонта фехтовальщицу в бриджах с рапирой, кубком и маской. Странное ощущение видеть часть древнего животного, так вот преобразованную.

Тюмень заметно равняется на Москву. На ювелирном магазине пишут: «Новое поступление бриллиантов». По городу висят объявления «Пропишу несколько человек в своей квартире. Быстро». «Евросеть» тут называется бутиком. А мой брат-тюменчанин показывал ресторан, в котором, утверждал он, в меню не указывают цены, а просто приносят счёт (неважно, так ли это на самом деле, важна уверенность, что да); про соседний же Курган он отзывался так: «У них перед казино (тогда ещё были казино) стоит главный приз, «девятка», – и этим всё было сказано и о Тюмени, и о Кургане. «Столичность» проявляется также в реставрации старого и строительстве нового: деревянные и каменные особняки прошлых веков в центре города заменяются точно такими же, только свежими, а тюменский офис «ЛУКойла», например, – уменьшенная копия московского, только без нефтяной качалки перед входом. Даже цирк тут, как и в Москве, стоит на Цветном бульваре. При всем этом Тюмень кажется гораздо более удобной для жизни, чем Москва, потому что соразмерна человеку. Здесь работают далеко не самые выдающиеся архитекторы, но вот градостроители тут хорошие и удачно вписывают в существующие улицы даже самые скучные сооружения. В жилые районы с деревянными домами с красивыми резными ставнями и наличниками аккуратно вставлены девятиэтажки – по одной-две на небольшой аккуратный квартал (не в каждый) и такой высоты, что они не кажутся высокими. В центре же на углах оставляют старинные особняки, а за ними – новостройки в пять-шесть этажей; или окружают старинный угловой дом полукругом – и то, и то смотрится органично. На улицах очень чисто – и потому что их хорошо убирают, и потому что урны часты как нигде. Правда, воздух в центре города трудный: чадят старые, списанные из Европы автобусы (на них надписи: «Частный» или «Личный») и тяжёлые грузовики со строительными грузами и строительной пылью.

Памятники в Тюмени прекрасны. Стоит человек в высоких сапогах и свитере, он держит пальцами висящую за спиной куртку – простой человек, душа нараспашку, а ведь был большой начальник Рауль-Юрий Эрвье, под его чутким руководством открыли 250 месторождений. Вторая рука его трогает валун, символизирующий недра (недра!). Есть памятник школьникам, не вернувшимся с войны: девушка провожает юношу в солдатской шинели, положив руку ему на грудь. Есть удивительный памятник Победе: серая цементная стена с многофигурным примитивистским барельефом. Родина-мать попирает врага в образе инопланетянина с крыльями, в солнце заключены узники концлагерей и мирные граждане, идёт строй солдат с ручными пулемётами и ППШ, тут же портреты тюменских героев и героинь в овалах. На улице Коммунистической разбит сквер святителя Филофея, где его, бронзового, слушают изумлённые представители коренных народов и русский охотник с ружьём. И ещё в Тюмени много памятников жертвам репрессий. У Текутьевского кладбища стоит камень с белым крестом и надписью «Покоятся здесь в тишине Обычные граждане – мирные люди, Погибшие не на войне». Рядом стоит стела, посвящённая депортированным калмыкам. А на центральной улице Республики есть камень, на котором написано: «Здесь в 1937—1938 годах проводились массовые расстрелы безвинных. Никогда больше».

В Тюмени, как и в Москве, есть мост для молодожёнов, только гораздо больше. Он ведёт через реку Туру от места, где была основан город, в Зареку. Весь замковый ассортимент хозяйственных магазинов Тюмени скрепляет там брачные союзы граждан: «Любить друг друга будем вечно. Ирина и Антон», «Евгений, Наталья, совет да любовь», «Виталюся и Ленуся. Любовь навеки». Перила моста используются в качестве места для любовных признаний: «Шквал Тимур, я дышу тобой и только. От Марии», «Лёлик! Я тебя обожаю! И безумно люблю! Олик», «Я умею любить, но недолго», «Вздох идёт всё трудней По изорванным нервам Я поверь оценила всю силу любви. Нужно в спину стрелять, если хочешь быть первым – Как же много цинизма в моей грязной крови! Я люблю тебя, ДУРАК!» Надписи есть также на асфальте и даже с наружной стороны моста: Павлик написал там, что любит Олю. А под мостом неспешно плавает по Туре единственный в городе прогулочный теплоход.

Тобольск в августе 2007 года

«Поехали завтра в Тобольск», – предложил Миша. «А где будем ночевать?» – спросил я. «Да мы завтра вечером и вернёмся», – сказал Миша. От Тюмени до Тобольска двести пятьдесят километров, а если туда и обратно – пятьсот. Для меня, привыкшему к тому, что расстояние от Москвы до Арзамаса в четыреста (а на машине те же пятьсот, я два-три раз так ездил) – это вполне себе обстоятельное путешествие, предложение казалось не совсем выполнимым. Для брата, сибиряка, дорога не представлялась чем-то сверхординарным. Наутро мы отправились и по хорошему таёжному шоссе, уставленному восьмиконечными крестами с одной и той же надписью «Господи, спаси и сохрани Россию», домчались до Тобольска на «Ладе-Калине» за два с половиной часа.