Матросы - Аркадий Первенцев

— Только по тридцать первое августа нельзя. Хотя днем разрешается лов частиковых пород ручными удочками.

— Удошникам разрешается. Они больше бутылки ловят в своих карманах! А перетяжками можно?

— Перетяжками запрещено. Ответственность по статье уголовного кодекса.

— Значит, уголовное дело. Из-за какого-нибудь копеечного пескаря за рублевую решетку? Готово у тебя, Григорий?

— Пожалуйста, все на столе.

Кривоцуп вынул из бокового кармана серебряные часы.

— Осмотр механизмов, заправку и смазку провели с тобой, Гришка, за пятьдесят минут. Какой агрегат выправили! А вот чайник из жести кипятили тридцать минут… Через полчаса придут сменщики, успеем до зорьки вздремнуть. Ну, а зараз давай таранку. Как ее, Маруся, по газете — частик?

— Садись с нами вечерять. — Григорий взял Марусю за полный прохладный локоток, сказал шепотом: — Мы его уговорим.

Григорий был посвящен в цель ее приезда.

— Хорошо, девчина, что ты ночью ездишь газеты читать, — днем-то никто тебя и слушать не будет. Днем косить надо, — сказал Кривоцуп.

— Днем у агитатора другие методы, — с достоинством ответила Маруся.

— Методы? — Кривоцуп усмехнулся. — Бывало, на Кубани ни газет не знали, ни методов, а хлеба гатили — не управлялись греки-ссыпщики принимать и пароходами отправлять из Новороссийска. А теперь газеты, комбайны, агитаторы, методы, а хлеба…

— Выходит, — перебил его Григорий, — работать надо лучше.

— А мы плохо работаем?

— Ефим Максимович, — шутливо взмолился Григорий, — разрешите мне от такого контрика отодвинуться?..

— Отодвигайся хоть на пять саженей, все едино зараза, — Кривоцуп повернулся к Марусе. — У нашего  с о п е р н и к а, случайно, не была на своем лисапеде? У Васьки?

— Заезжала… Я хотела с вами… — обрадованно начала лепетать Маруся.

Кривоцуп, не дослушав ее, выбрал таранку, понюхал жабры, покрытые солонцеватым налетом, помял в руках. Таранка затрещала под его крепкими зубами.

— Я знаю Василия, когда он в пионеры еще поступал, а зараз он со мной вступил в соревнование… Вот тебе и методы. Вступай, кто тебе не велит, раз такой прыткий, но не срами других. Он же меня осрамил…

— Не мог он вас осрамить, Ефим Максимович. Василий к вам хорошо относится, ценит вас, — горячо вступилась Маруся. — Не знаю, когда это могло быть.

— Про комбайны в Индии не знаешь, верю, а про это небось слышала! — Кривоцуп обратился к Григорию, которому, больше чем кому-либо, известны были все печали и радости старого комбайнера: — Помнишь? Я даю обязательство убрать своим «сталинцем» тысячу сто га… а он…

— Вы же запас оставили, — осторожно напомнил Григорий.

— А как же! — запальчиво воскликнул Кривоцуп. — Какой же казак без запаса? Перекрою свою норму, мне почет! А что делает Васька? Пишет в районной газете, потом и в этой, краевой, — он пальцем ткнул в газету, — и дает свое слово. Какое? Убрать тысячу триста! И вызывает-то кого? Меня! На соревнование вызывает…

— И что ему было надо? — хитро спросил Григорий, всегда испытывая тайное удовольствие от раздраженных высказываний Кривоцупа. — И как он посмел против вас, Ефим Максимович? Против кого пошел?

Масло попало в огонь, старик зажегся:

— Кто первым на всем сечевом степу начал работать комбайнером? Кривоцуп!

— Кривоцуп, — поддержал его Григорий.

— Ты пойми, Маруська: я начинал, когда на комбайн, как на стриженого архирея, глядеть ходили. Никто еще тогда не верил в эту технику. Чтобы машина одним заходом и косила, и молотила, и веяла! Чудо! Ясно же, чудо! Тогда твой Васька Архипенко еще голым пузом возился в пылюке. А знаешь, что он сказал на районном слете? Ставлю задачу быть хлагманом!

— Флагманом?

— Да, хлагманом! То есть первым среди всех нас, комбайнеров!

— Комбайнеров в газетах называют степными капитанами, — разъяснил Григорий. — А он, видишь, флагман!

— Флагман степных капитанов, — добавила Маруся. — Неплохо!

— Неплохо? — Кривоцуп повысил голос. — Начитался Петрухиных писем с флота и козыряет. Хлагман! Сопли ему надо научиться вытирать, а потом уж лезть в хлагманы!

— А если оправдает слово? — подзудил Григории, страстно ожидавший, когда Ефим Максимович дойдет до полного накала.

— Не будет! Забью!

— Какая у вас норма? — спросила Маруся.

— Норма двадцать гектаров, а мы делаем тридцать пять. По двадцать часов в сутки. Ночью работаем. Пустили электричество, свет…

— И у Архипенко — то же, — сказал Григорий.

— Зато у него такого зерноуловителя нет, как у нас. А стоило бы ему спросить Кривоцупа, язык не отсох бы…

— Какой же у вас зерноуловитель? — спросила Маруся.

— Моей выдумки. Берем и набиваем на мотовило деревянные планки и к ним ленты с брезента, и все колоски идут на полотно. А у Архипенко? Утву кормить!

Старик увлекся, и теперь его голос громко разносился по ночной степи.

— А соломокопнитель? Какой мы придумали соломокопнитель! Ай-люли! Раз, два — и скирда! И все не с книги, а отсюда, — он постучал пальцем по лбу. — И еще сколько секретов тут есть! А он — хлагман… Петро уже офицер?

— Нет. Старшина второй статьи…

— Видишь! А служит четвертый год.

— Пятый.

— И дослужил только до старшины. А Васька думает в девятнадцать лет назначить самого себя хлагманом… Хлагман, стало быть, адмирал. Чудной парень Васька! В голове еще капустная рассада. Хватит про него. Жирно ему будет. — Кривоцуп посмотрел на часы. — Сменщиков нету. — Ефим Максимович вытер губы, приказал: — Как сменщики подгребут, начинайте — и до той поры, пока та звезда вон над тем курганом не станет… Тогда меня разбудишь…

Сюда доносился отдаленный, привычный рокот комбайна. Над зыбкой поверхностью несжатого массива, лежавшего параллельно главному тракту, бежали световые лучи: на Ростов шли автоколонны.

Ветерок волнами шевелил пшеницу, насыщая воздух крепкими, тягучими запахами.

— У меня к вам дело, Ефим Максимович, — тихо произнесла Маруся, решившись нарушить степной покой.

— Говори.

— Я приехала к вам не только газету читать… — Маруся старалась подыскать нужные слова. — А вы, конечно, устали…

— Да не тяни ты, ей-богу! — Кривоцуп вдруг заподозрил недоброе: — Может, дома что?

— Дома у вас все благополучно. Я приехала от Василия.

— Догадался.

— У Василия не ладится, Ефим Максимович.

— Не ладится — наладят.

— Ничего не получается.

— В МТС. «Техничку» вышлют.

— Обещали завтра к обеду. А комбайн будет стоять.

— Не моя забота.

— Конечно, у каждого человека свои заботы, — волнуясь, продолжала Маруся. — У каждого свое, будь то министр или комбайнер. Но ведь вас двое! Комбайнеров! Не свое поле косите… Он молодой комбайнер…

— Молодой, да прыткий. — Кривоцуп обронил недобрый смешок. — Язык не то что мотовило — всегда лопасти на месте.

— Радости у вас никакой нет от вашего труда, — Маруся взволнованно повысила голос. — Нет радости! Все будет хорошо: и план, и проценты, а похвалы не будет!

— От кого же это?

— От самого себя! — Маруся уже наступала. — Как вам не стыдно! Что же вы чувствуете, Ефим Максимович, когда со своей совестью наедине остаетесь? Не стыдно вам?

— Чего кричишь, а? Гришка, иди к комбайну. Видишь, сменщики едут. Иди, иди…

— Не знаю, какие у вас личные отношения с Василием, а только дело общее. Какой же вы жестокий и нехороший!

Девушка говорила еще что-то, горячо и быстро. Намолчавшись и наробевшись вдоволь, она теперь отводила душу. Сейчас она уже не подыскивала нужные слова, а говорила все, что чувствовала.

Подъехали сменщики. Григорий громко разговаривал с какой-то теткой Еленой. Завели трактор. Пучок электрического света скользнул по пшенице, как по стенке, и перебрался дальше. На звеньевых участках подняли на шестах фонари. Проурчал подошедший для разбункеровки грузовик.

Все налаживалось для продолжения работы.

Можно было отдохнуть старому Кривоцупу. И нечего таиться, годы сказывались, мечтал он об отдыхе.

Но где-то попал в беду молодой паренек, задиристый, а все-таки достойный. И чего раскричалась Маруська? Что он, Кривоцуп, сам не понимает, что надо помогать друг другу?

Ясно представил себе Кривоцуп своего соперника: серенькая курточка с комсомольским значком: похоже, будто сел на пиджачок красненький мотылек. У Васьки узкие плечи, вечно озабоченные глаза и вихрастая мальчишеская голова.

Но руки у него рабочие. Ефим Максимович хорошо запомнил эти руки, когда Василий, склонившись над низким столом, накрытым красным сатином, подписывал обязательство. Это были руки, коричневые от загара, привыкшие уже к металлу, руки с шершавой, задубелой кожей.