Открытие сезона - Джойс Данвилл
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Прошлой ночью я читала о Гаррике. Кажется, он родился в Хирфорде, как Кембл, миссис Сиддонс и Нелл Гуинн, хотя из всей четверки наибольший интерес для меня представлял именно Гаррик. В честь него даже назвали новый театр – театр Гаррика. Старый же, давно позабытый, носил имя Кембла. Мне понравилась эта идея с Гарриком: он представлялся мне счастливым человеком. Вот что сказал о нем Сэмюэль Джонсон: «Сэр, – сказал он Босвеллу (или кому-то еще), когда тот пожаловался на излишнюю веселость Гаррика, – человек, заставляющий всю нацию восхищаться собой каждый день, имеет причину для хорошего настроения». А когда он умер, Джонсон сказал, что померкла радость мира. Отличные высказывания и вполне заслуженные. Я также прочла о собственном фестивале Гаррика, проводимом в Стратфорде в честь двухсотлетия Шекспира, и ставшем настоящей катастрофой: Эйвон вышел из берегов и смыл все павильоны, столы с закусками и все остальное, за исключением зрителей и организаторов фестиваля. Интересно, не ожидается ли чего-нибудь подобного в этом году, благодаря усилиям Виндхэма Фаррара.
Мое первое впечатление от Хирфорда было вполне благоприятным. День клонился к вечеру. Мы ехали довольно долго, и я не знала, как далеко на запад мы еще будем продвигаться. Дэвид повез нас прямо по Броад-стрит и там, напротив собора, остановил машину. Джо сразу же проснулся, но я не обратила на это внимания, глядя во все глаза на огромные арки, розовые в угасающем свете. Вдоволь налюбовавшись, мы медленно двинулись по улице, и я заметила гаргулий на здании публичной библиотеки, и темные серо-зеленые колонны в коринфском стиле у входа в театр Кембла, и удивительную кованую колоннаду отеля «Зеленый дракон». Я была потрясена: вечернее освещение, сама широкая улица источали праздничный незнакомый аромат.
Потом мы увидели новый театр, оказавшийся очень близко, сразу за мостом через реку: это было слишком утонченно для моего вкуса, но здание красиво отражалось в воде, а архитектура не была полностью уничтожена. Дэвид пожелал войти внутрь и осмотреться, но я решила, что для ребенка слишком холодно на улице, и он пошел один. Я сидела в машине и ждала, глядя на плещущую под мостом воду; когда он вернулся, я сказала:
– Ну, нам остается только найти дом.
– Ты шутишь, – ответил Дэвид, касаясь моей щеки тыльной стороной руки. – Тебе понравилось только потому, что сегодня хорошая погода. Если бы шел дождь, ты снова завела бы речь о Лондоне. Верно?
– Естественно. Ты не понимаешь, в жизни всем правит случай.
– Только в твоей.
– Это ты так думаешь. А как насчет знакомства с Виндхэмом Фарраром на той вечеринке? До этого тебе подобная мысль не пришла бы в голову.
– Это все равно случилось бы, рано или поздно. Другой подходящей кандидатуры просто нет.
– Мания величия. – Я прикусила его пальцы, которые все еще были у моего лица, словно так он поддерживал со мной контакт.
– Серьезно, Эмма, тебе будет здесь хорошо? Ты не станешь жаловаться? Сможешь ли ты найти себе здесь какое-то развлечение?
– Сразу скажу, – заговорила я, пока он заводил мотор, – что жаловаться я буду. Я перееду сюда и стану жаловаться. И еще, если здесь и есть что-нибудь интересное, то именно я обнаружу это.
Так и было: хотя, конечно, предвидеть эти жалобы и развлечения было намного спокойнее и легче, чем переживать их. В этом-то все и дело. Подводные камни, предвиденные мной, я обрела на самом деле.
Итак, нашей первой задачей было подыскать себе подходящее жилье. Репетиции начинались в конце марта, а сезон открывался в мае. Я решила сама заняться проблемой дома: Дэвид бесполезен в таких вещах и готов жить где угодно, только бы место отвечало его представлению о профессиональном статусе. Мне же было не все равно. Может, я предъявляла слишком высокие требования, но никогда не жила в доме, который считала некрасивым: я выросла в Кэмбридже, в одном из больших и притязательных домов на Мэдингли-роуд, со ставнями и цветущим садом, а по темным кирпичам вился плющ. Я ходила в дорогую и престижную школу для девочек, расположенную в сельском доме из желтого камня и со статуями в саду. После этого я жила целый год в Риме, в квартире прямо за Пьяцца Навона, и из окна спальни каждый вечер видела светящиеся фонтаны и древнюю арену. Затем я провела два года в квартире на Примроуз-хилл, хотя и не такой классической и аристократической, к которой привыкла, но тоже со своими особенностями. Когда мы с Дэвидом так бесцельно поженились, нам пришлось искать жилье: нам хотелось купить дом, желательно из кирпича, и укрепить таким образом тот абсурд, который мы совершили. Сама мысль о покупке сделала меня невероятно капризной. Я напрочь отказывалась смотреть что-нибудь на северо-западе или юго-западе из-за ассоциаций, которые эти слова у меня вызывали, а совершить покупку на западе нам было не по карману. Я таскала Дэвида по северу и юго-востоку, где его нога никогда не ступала, пытаясь найти решение проблемы. У меня не было на это права: счет принадлежал мне, но за дом предстояло выплачивать ему. Но, с другой стороны, ему было все равно, а мне нет. Поэтому я моталась по всему Лондону и получала от этого удовольствие; мне казалось, что я что-то узнаю, даже если это были лишь названия улиц. Я написала каждому агенту недвижимости, и по утрам наш почтовый ящик ломился от конвертов и брошюр. Я часами лежала в кровати, перечитывая их, потом вставала и проводила день в поисках. Я была словно одержимая. Дэвид называл меня сумасшедшей и, возможно, был прав.
Дом, который я нашла, был таким, как я искала. Как только я увидела его, мне показалось, что он воплотил созданный мной образ: обыкновенный дом XIX века, с террасой, и по обеим сторонам входной двери – по маленькому каменному льву. Внутри он был модернизирован молодой парой, сделавшей за это время много денег и переехавшей в более престижный район. Все довольно просто, за исключением оштукатуренного потолка и красивого камина. Но сад позади дома был под стать львам. Он был окружен высокой кирпичной стеной, но из окон верхних комнат можно было видеть и все другие сады на нашей улице, а настроение создавалось старым кирпичом, травой, зеленью и нарциссами. Наш сад весь зарос, но соседский, справа, поддерживался в почти идеальном состоянии стариком, живущем в районе с незапамятных времен, которые Диккенс вспоминает как «тенистый Пентонвилль». Он пережил превращение запущенной окраины в пыльное предместье, населяемое сейчас новым классом «золотой молодежи», который мы с Дэвидом в какой-то мере представляли. Его сад был источником постоянной радости: трава ровно подстрижена, цветущие растения во всех уголках, а стены покрыты многочисленными вьющимися лианами.