Сизиф - Алексей Ковалев

Утверждают, что он был свидетелем кражи Зевсом дочери речного бога Асопа и не колеблясь открыл отцу имя вора. Это вынудило громовержца предпринять дополнительные ухищрения, чтобы уйти от погони, и впервые привлекло недоброжелательное внимание олимпийцев к имени коринфского царя. Затем, в урочное время пришла за Сизифом смерть, которую ему удалось обманом лишить свободы, спасая тем самым не только собственную жизнь, но жизнь вообще, поскольку смерть одна на всех. Нарушив тем самым круговращение бытия, Сизиф снова обратил на себя внимание высших сил, которые на этот раз послали к нему самого бога войны, сумевшего без церемоний восстановить равновесие. Оказавшись в преисподней, наш герой указал ее владычице Персефоне на неправомерность своего пребывания в царстве теней, пока тело его там, на поверхности, оставалось непогребенным, а дело обстояло именно так и, как вы вероятно догадываетесь, не без предусмотрительного сговора с женой. Сизифа отпустили, чтобы он смог, как обещал, наказать жену и внушить ей подобающее уважение к богам. Выбравшись на солнечный свет, он возвращаться отказался, и понадобилось вновь посылать умелого порученца, чтобы низвести его, на этот раз окончательно, в Аид, где он приступил к выполнению жестокого наказания.

И после таких событий, которые одних заставили считать Сизифа хитрым и жадным прохиндеем, не упускавшим случая одурачить любого, кто попадется ему навстречу, просто из врожденного азарта к надувательству, что и было унаследовано его внебрачным сыном, известным лисом Одиссеем, а других — видеть в нем независимого духом богоборца и достойного потомка Прометея, — после всех этих немаловажных событий никто не услышал от него ни единого слова. Греки обычно не теряли красноречия и по ту сторону Ахеронта.

Мы упомянули его жену, и, даже если бы всего перечисленного недостало, чтобы заняться судьбой этого грека, последнее обстоятельство заставляет чашу весов стремительно опуститься. Меропа была дочерью Атланта и Плейоны. Плеядой.

Сколько поэтов обращалось за прекрасным сравнением к этим девам-звездам! Пленяла ли их красота созвездия или красота имени, в котором переплелись нежность и гордое достоинство, но вряд ли поэты знали о плеядах что-то еще, кроме их вечного бегства от распаленного похабника Ориона, которое продолжается и на небесах, кроме нескольких столь же несущественных подробностей, вроде имен их детей, среди которых есть и тот, кто станет одним из действующих лиц моей истории, — сын Майи, гонец богов по особым поручениям, лукавый вор и знаток восточных боевых искусств Гермес, — да, пожалуй, еще причины, по которой в созвездии семи мы различаем только шесть. А лишены мы полной картины будто бы оттого, что седьмая прячется от мира, стыдясь, что вышла замуж за простого смертного, еще и преступника, обреченного на вечное наказание. Но что же могло побудить ее пренебречь свободой небожителя, отнюдь не воспрещавшей интрижки с земной перстью, и предпочесть человеческую судьбу, которая, как мы знаем состоит из черной работы, черной неблагодарности и утраты возлюбленных, в ее случае неизбежной?

Этот вопрос вместе с другими гнетущими чувствами мучал плеяду, пока она смотрела на то, что осталось от мужа. Мертвый человек лежал у дороги, на самом краю, с которого уходил вниз спуск каменистого холма. Прохожие и повозки, ускоряя ход, поднимали пыль, а ветер подносил и подгребал ее к телу, так что уже на исходе второго дня женщине, неотрывно глядевшей из окна на втором этаже дома напротив, труп казался большим камнем, серым и сглаженным временем, как все горы вокруг, ближние и дальние.

Необъяснимая черствость вдовы, неожиданная, как дождь в месяц Собаки, пугала коринфян. Они не только не решались подойти к дому, они с часу на час ждали сокрушающей божественной кары всему городу, которым еще вчера так усердно правил покойный. Никакая обида, затаенная женщиной, никакая злоба не могли быть причиной такой жестокости. А чем-то ее надо было объяснить, чтобы окончательно не растеряться, разом оставшись и без правителя, и без правил, и, поторапливаемые этой необходимостью, люди повторяли друг другу старые слухи, которые становились все убедительнее.

Меропе было за что гневаться на мужа. Он ведь с севера ее привез, они там гордые все, нам не чета. Вон у Автолика в доме внук растет, шалопай, уж ни одного ребенка в городе не осталось, чтобы он не облапошил. Одни за него овец пасут, у других игрушки выменял на ерунду какую-нибудь. Мог у чурбана Лаэрта такой сын родиться? В деда, должно быть, пошел. Тому — верно, палец в рот не клади, про таких-то и говорят: мол, днем отсыпается. На одной такой проделке Сизиф его и поймал. Все мы там собрались, при нас он Автолика и уличил. А когда расходились, его уж не было, служанка сказала, что ушел через задний двор. Чего он там в доме делал один, пока мы шумели? Нас спросить, так и поделом Автолику, пусть теперь чужую кровь воспитывает. А Меропе-то, наверно, не все равно было. Да кабы это одно, может, и говорить было не о чем. Та хоть чужая девка была, а Тиро, что двойню, говорят, от него родила, вовсе племянницей ему приходилась. Чего они там с братом не поделили, теперь не узнаешь, и детей Тиро погубила, и отец ее Салмоней ума лишился. Но ведь если так мужик бесстыж, что ни соседской дочери, ни собственной племянницы не пожалел, должно быть, много чего было, что нам и вовсе неизвестно. А Меропа, бедняжка, все выносила.

Несколько раз на дню в конце улицы, не решаясь приблизиться, останавливался гончар Басс и подолгу смотрел на безжизненный дом. Во дворе под навесом у него уже стоял старательно слепленный, раскрашенный и обожженный могильный ларь, но никто за ним не посылал, а по своей воле за царские похороны не принимаются.

Сочувствуя Бассу, кто-то вспомнил, что это была первая смерть за многие годы. В таком большом городе, оказывается, уже давно никто не умирал, и люди не обращали на это внимания, охотно принимая эту нелепость как нечто само собой разумеющееся. Но тем отчетливее была эта смерть, случившаяся как бы вообще впервые, и тем страшнее зияло отсутствие похорон.

На третий день пыльный холмик исчез, и одновременно упала штора на окне, скрыв женское лицо, окончательно запутав загадку этого умолкшего дома. Тишина, однако, длилась недолго. Уже к вечеру все проходившие мимо и даже обитатели соседних домов могли отчетливо слышать звон многочисленной посуды, музыку и восклицания — знакомые звуки веселья…»

Где-то на этой стадии черновик оборвался в первый раз.

Он стоял, чуть скосолапив ступни открытых выше колена, мускулистых ног, и не спеша обматывал узким полотняным лоскутом смуглую кисть руки.

Появление было неожиданным. В самом начале, под влиянием Платонова Сократа, который заявлял о своем интересе к беседам с троянскими героями и иными ушедшими душами, Артур пережил период сомнений. Его устраивали оба традиционных метода: можно было вызвать дух грека, в крайнем случае полной спиритуальной бездарности обратившись к помощи специалистов, или, приобретя необходимые навыки, самому предпринять путешествие за черту. Для этого второго варианта у него были и дополнительные личные причины, о которых я скажу чуть позднее, как и о том, что заставило его эти причины пересмотреть. А в связи с утилитарными исследовательскими целями Артур должен был взвесить еще и то обстоятельство, что эти вещи нельзя делать ради выгоды, что они не даются безнаказанно, в том смысле, что, овладев мастерством подобных перемещений, его уже не утратишь по доброй воле и будешь попадать в разные места независимо от собственных желаний, а там все-таки не одни молочные реки и кисельные берега. Но ему не пришлось даже как следует потрудиться над этим противоречием, так как он быстро сообразил, что говорить ему с греком не о чем. Артур многое знал, пожалуй, ему было известно все, что доступно внешнему знанию. Остальное касалось его собственной работы, где не нужен был никто, и менее всего — герой наяву, который, отслужив камнем преткновения, должен оставаться по сю сторону произведения, как оно всегда и бывало.

Его присутствие помешало бы работе, поскольку речь шла отнюдь не о портрете, а о вольном одухотворении размытого, затерявшегося в веках и ничем в течение этих веков себя не обнаружившего образа, который и в исторический период своего бытия, если оно действительно имело место, был не многим более чем легенда. Его реальность зависела от усилий и способностей автора. Грубо говоря, следовало бы его не узнать, а успей работа продвинуться достаточно далеко, он, возможно, оказался бы просто самозванцем.

Но он явился нежданным, незваным, а главное — слишком рано.

Справившись с пораненной рукой, он огляделся и, пренебрегая стульями, возможно, из-за пыли, которая покрывала его тело и одежду, сел на пол, подогнув под себя ногу. Это не было удобной позой ни для отдыха, ни для ожидания.