Под юбками Марианны - Никита Немыгин

— Поэтому что толку оставаться? В следующем году опять запись в дурацкий университет? Я уже три года маюсь тут. Никуда на толковую работу не берут. С моей специальностью только в секретутки идти. А что мне делать? Нет, ты пойми меня, в голове просто идеи закончились. Может быть, я не вижу чего-то? Так ты скажи: я поработаю. Я ведь тоже человек упорный.

— Ну, можно получить какое-нибудь смежное образование, полезное, устроиться, я тебе помогу подумать, мы поговорим с выпускниками, на форумах в Интернете поспрашиваем… — начал методично перечислять я.

— Ах, — с досады и раздражения она махнула рукой, — другого я от тебя и не ожидала. И что это даст? Опять годовой вид на жительство, потом практику, потом временный контракт в лучшем случае. Опять на ограниченное время? Опять в префектуру таскаться каждый год, как эти черномазые? Я в этой стране уже три года, — повторила с нажимом Галина, — перепробовала все, что только возможно, и что же, что меня здесь держит? Какие перспективы? Какой смысл?

Она села с отрешенным видом и не глядела на меня. Явно расстроена. Я чувствую себя виноватым, хотя, по сути дела, на самом деле виновата — она. Кто же еще заставлял ее сидеть так долго в этой проклятой стране? Она могла уехать еще год назад — уже тогда было понятно, что ничего из этого не выйдет. Ну, по крайней мере, мне понятно. Но внутренне мне импонировала ее стойкость к неудачам. Я подбадривал ее, в частности, потому, что было ясно: на родине латиница сменится на кириллицу, а загранпаспорт — на паспорт гражданина, и на этом перемены для Галины закончатся.

— Самая большая твоя проблема — что ты уехала из России, но не приехала сюда. А теперь уедешь отсюда — но не приедешь в Россию, — предрек я.

— Я не знаю, — призналась Галина, — может, и так. Но я попробую. Здесь мне нечего терять. А там — может быть, я найду что-то.

Я посмотрел на то, как она заправила волосы за ухо, чтобы они не мешали рыться в чемодане, я подумал, что не так, совсем не так должен был начаться мой роман. Если бы во мне было чуть больше смелости, то нашими с ней отношениями мой роман бы и ограничился. Но я струсил.

Ла Мюэтт

К семи часам пришла гроза. Шум внезапного отвесного летнего ливня оглушил нас. Острые капли мгновенно исполосовали окно, оставив после себя след, состоящий из мельчайших крупинок. Мы бросили приготовления, отворили настежь окно и, как зачарованные, смотрели на торжественное буйство природы, на быстро убегающие ручейки, слабо колышущиеся ветви деревьев и застигнутых врасплох прохожих. Проезжающие по проспекту автомобили и трамваи будто пробирались сквозь тропический лес и отражались в каждой капле из легиона, торжественно атакующего город. Этот дождь был как чудесное избавление от всей тяжести дня, от духоты и недобрых мыслей. Сразу стало легче дышать.

В распахнутое окно вломился ветер и сдернул лежащие на столе бумаги, мусор и прочий хлам. Я кинулся подбирать, оставив Галину у окна. Закончив, я вернулся и искоса взглянул на нее. Она была недвижима и глядела на дождь. В глазах у нее стояли слезы. Что творилось у нее в душе? Мне хотелось помочь ей, но я чувствовал себя беспомощным, как будто заблудшим. Может быть, в ту минуту наши мысли сходились? Мы были чужаками не только этой стране, но и друг другу.

От волнующего созерцания нас отвлек звонок с улицы — пришли Эдвард с Ольгой, совершенно вымокшие, — они бежали от станции до нашего корпуса под ливнем.

Моего самого близкого друга в Париже почему-то все называли Эдвардом, на иностранный манер. Возможно, это было связано с его ранними публикациями в англоязычной прессе. На самом-то деле, конечно, он был Эдуардом, но это имя какое-то слишком официозное и одновременно — потасканное, а на «Эдика» или тем более «Эдичку» он всерьез обижался.

Эдвард прибыл в Париж на семь лет раньше меня и уже являлся счастливым обладателем французского гражданства. За эти семь лет он успел повидать многое, но не любил обо всем рассказывать. В свои теперешние тридцать два года иногда в шутку сетовал, что скоро — возраст Христа, а нечего предъявить вечности.

Эдвард был журналистом, специализировался на внутренней политике стран СНГ. Сейчас писал для французской левой и нашей либеральной прессы. Удивительным образом, его творчество шло на «ура» и там, и там. Также вел популярнейший дневник в Сети.

В свое время, когда была пора оканчивать университет и строить дальше свою жизнь, он, как и я, поступил в вуз в Париже и подал заявление на стипендию. Ему отказали: видимо, в мотивационном письме переборщил с эмоциями.

— Ах так, — решил Эдвард, — а я все равно поеду!

И он поехал — с одним только письмом о зачислении, десятикилограммовым чемоданом вещей и деньгами на три месяца вперед в кармане. Казалось, афера была обречена на поражение. Но поскольку Эдвард был сплавом уникального везения и фантастической верности своей профессии, она удалась.

Прежде всего, уже в самолете он познакомился с одним парижским профессором. Пожилой господин остался впечатлен силой духа русского юноши с горящими глазами, боготворящим «манифест 343 шлюх», и решил поучаствовать в его судьбе: пригласил на первое время пожить к себе, познакомил со своей семьей, некоторыми коллегами-профессорами. В университете удача продолжала сопутствовать ему. Среди французов, в большинстве своем крайних индивидуалистов, он нашел себе интересные и полезные знакомства, но в то же время — совершенно искреннюю дружбу. Эдвардова энергия была неистощима тогда — носился по своей жизни, как сумасшедший: он везде успевал, всюду бывал, писал в какие только можно издания, снова бегал, и снова успевал.

Секретом его успеха был потрясающий нюх на монументальные события. Задолго до того, как начинались мятежи, когда только обозначалось брожение, когда власть еще была уверена, что держит ситуацию под контролем, — он уже был там. Он был там во время революций в Украине и Грузии, участвовал в сходках радикальных вольнодумцев в России, Беларуси, Азербайджане, Казахстане. Был в станах фашистов, антифашистов, на съездах либералов и в длинных коридорах консерваторов.

Как только раздавались первые выстрелы — он словно по счастливой случайности оказывался там, где волною поднимался мятежный дух. Обратно он привозил часто битую физиономию, редко — разочарование и всегда — несравненный материал. После таких поездок он ходил несколько недель, как будто просветленный, и не было конца рассказам о том, как это здорово — борьба за правое дело, как замечательно — быть там, где вершится история. Это была его страсть и — его хлеб.

Для меня Эдвард был непостижим. В его голове происходила какая-то тайна: волчий нюх на малейшие колебания настроений в обществе сочетались с искренней, безысходной верой в человеческую свободу. Я словно чувствовал, как в нем движутся частицы неизвестных науке сплавов, входят в контакт между собой, окисляются и рождают своим движением безмерную силу души этого человека.

При всем этом Эдвард вовсе не был оголтелым либералом, его не интересовал итог борьбы. Он был антропологом, или, вернее, просто искателем приключений. Его вдохновляли совсем не идеи, которые бродили в умах тех, кто проливал кровь, его звали к себе сам конфликт и людская воля к свободе. Бунты, войны, столкновения привлекали его так же, как химика привлекают химические соединения. Его желанием было найти подтверждение, что его душа создана из таких же химических реакций, и быть способным описать эти реакции другим. Для него работой являлось — рассказать людям о том, что для них скрыто.

Он сам был под стать своему героическому наполнению: вообразите себе невысокого, плотного мужчину. У него североевропейский тип лица, очень широкий открытый лоб под редеющей щеточкой светлых волос и серые проницательные глаза. Добавьте к этому прекрасную физическую форму, широкие, мощные плечи и длинные мускулистые руки, на которых четко обозначились желоба голубоватых вен, — и, возможно, вы получите отдаленное представление. Когда он отращивал бороду и бакенбарды, то походил на полярного исследователя или таежного охотника, когда сбривал — на олимпийского чемпиона по лыжам.

Его вера в человечество поражала: он почему-то был уверен, что если с ним что-то случится, то найдутся десятки единомышленников, которые помогут ему.

Я человек едкий и открыто иронизировал над этими убеждениями. Эдвард не обижался, так как чувствовал, что я уважаю их. Если бы ему хоть в одной моей фразе, хоть на минуту показалось, что я всерьез не верю в его дело, он не раздумывая прекратил бы наше общение.

— Все люди рождаются свободными и равными в своем достоинстве и правах, — уверял он вдохновленным голосом, — и пока остается на свете хоть один человек в нужде, народ в угнетении, ни ты, ни я не можем жить спокойно, верно ведь?