Под юбками Марианны - Никита Немыгин

— Это я тебя умоляю, это совершенно вменяемый мусульманин, сын суфия. Такие мысли, повергнуть неверных, для него несвойственны! Книгу пишет образованный человек, знакомый с западным образом жизни. Он просто сравнивает, что было прежде и что теперь, — и дает отчет о результате. О каких неверных может идти речь? Он не скрывает того, что Иран и Пакистан получили выгоду от войны, что сами лидеры афганских партий были не ангелами, что…

— Конечно, когда ты сидишь на политическом убежище во Франции, тебе ничто не мешает так рассуждать, тем более что на подобную тему в этой стране всегда будет социальный заказ, — перебил я, повернув голову в сторону, обращаясь к воображаемым зрителям.

— Реакционер! — бросил мне на это Эдвард.

— Идеалист! — ответил я.

Это был наш условный знак к прекращению прений. Такими двумя репликами всегда заканчивались наши споры. Один из нас произносил свою, когда считал, что разговор исчерпан.

— Ах, да оставьте вы его… он же всегда прав! — вдруг подала голос Галина.

— Да ты же не читала!

— Это и не нужно, Эдвард всегда прав.

— Ах, — махнул я рукой, — женщины…

Но Эдвард посмотрел на Галину с благодарной улыбкой.

Эдвард увлекся Галиной почти с самого начала их знакомства, когда она только приехала в Париж.

Он выдавал себя постоянно: стеснялся заговорить с ней лишний раз, избегал встретиться взглядом и едва-едва касался ладонями ее широких плеч при приветственном поцелуе.

Его увлечение было длительным. При этом Эдвард совершенно не терзался, что она не замечает его. Он просто любовался ею: ему нравилось, как она садится, поджав ноги, на кровать перед столом с выпивкой, как загорелые, сильные руки умело кромсали закуску, как она смеялась, да мало ли еще мелочей.

Эти Эдвардовы сердечные порывы не были видны только слепому. Галина же воспринимала его всегдашнюю неловкость как показатель высшей степени интеллигентности. Хотя… могла ли она не видеть таких явных проявлений? Неужели она лгала мне? Неужели ей с самого начала льстила его коленопреклоненность, так что она стеснялась поделиться со мной? Почему? Боялась ревности? Но я же никогда ее ни к кому не ревновал.

— Почему тебе вообще интересна эта тема, — продолжал я разговор, — с Афганистаном. Тебе не стыдно? Твой отец там воевал, а ты…

— Вот именно потому и занимаюсь.

Я фыркнул:

— В твоем стиле. А что бы сказал отец?

— Мало ли, что бы он сказал, — отрезал Эдвард, — мне тридцать лет. Ну и потом, — сказал он чуть погодя, — сейчас порывы к свободе чуток поутихли в СНГ, я могу переключиться еще на что-нибудь, просто из интереса.

— А почему же поутихли?

— Как обычно — разочарование и реакция. Это же как маятник, известное дело. Теперь он пошел в обратную сторону: все сначала дружно бежали сбрасывать старых идолов, а сейчас обнаруживается, что новые не работают, и людям кажется, что вот раньше-то и солнце ярче светило, оно и понятно…

— То есть сейчас будет затишье?

— Да, тебе самое время назад ехать, — Эдвард хитро улыбнулся, — на реакционеров будет спрос.

— Возвращаться? Да зачем же! По-моему, нет ровно никаких причин.

— Стоит вернуться, потому что мы размываемся. Мы теряем нашу с тобой культуру.

Я долил до краев, и мы выпили за культуру, глухо ударив чашки друг о друга. Эдвард осушил свою и крякнул.

— Как же размываем? — удивилась Галина. — Наоборот, обогащаем! Разве опыт, который мы здесь приобретаем, не делает нас глубже? Мы видим отсюда больше и о себе, и о стране.

— Да ничего мы не обогащаемся, — ответила Ольга за Эдварда, — чем тут обогащаться? Здешняя культура и образ мыслей людей от наших не отличается.

Ольга сказала это все совершенно безразлично. Она любила провокационные заявления. Спор для нее был скорее веселым времяпрепровождением, чем поиском истины.

— И тем не менее, — упрямо стояла на своем Галина, — они здесь другие.

— А в чем они другие? Места в общественном транспорте не уступают женщинам, или в чем? Другие! — издевательски повторила Ольга. — Вот встречает наш человек какого-нибудь иностранца, и они не совпадают характерами. И сразу же наш человек начинает быть настороженным: «А почему мы не совпадаем характерами? Да еще иностранец не на моем языке говорит, явно что-то совсем не то!» И уж конечно, самый удобный ответ — вот он, на подносе уже принесен и давно нас ждет-дожидается: потому что мы «другие». Самая популярная фраза, которую я слышу от русских за границей: «Не нравятся мне эти иностранцы, не знаю чем, но они отличаются от нас, мы совсем другие». Да чем же мы другие, господь с вами?

— Ну а что же ты-то с русским живешь? — Галина была непреклонна.

— Это совсем другое дело! — безапелляционно заявила Ольга.

— Ну как же, — я постарался изобразить на лице полуулыбку, — все мы четверо выбрали себе близких нам по менталитету людей. А близки мы в силу нашего языка. Но мне кажется, что банально новые знакомства с людьми других культур, международная карьера, все это обогащает. Несправедливо говорить, что все одно и то же.

— Ах, да разве не все равно? — нетерпеливо спросила Галина. — Мы уже приехали, уже получаем какой-то опыт. Не бессмысленно ли говорить, хорош он или плох, обогащает или нет? Только воздух сотрясаем. Ну разве что-то изменится?

— Ну что ж, — прохихикал Эдвард, — мы же тут четверо русских собрались выпивать, как же нам не разрешить все мировые вопросы? Иначе и не годится. Этому вопросу уже сотни лет. Знаете, — вдруг вспомнил он, — у Достоевского в одной из статей есть такая теория — о европейце как о стертом пятиалтынном, в котором видно, что серебро, а ни клейма, ни года не разберешь. Вот и в европейце. Сейчас отличишь француза от немца, кроме как по языку? Так что мы занимаемся той же проблемой, только в современном контексте. Мы чеканим стертые пятиалтынные из себя, да из других. Национальность появляется там, где люди спокон веку жили никуда не уезжая, поколениями. Так родились обычаи, традиции, культура. Теперь стало модным ездить по всему миру, жуть как много все мотаются туда-сюда! Мы говорим: надо знать и впитывать другие культуры. А делая это, проникая туда, изучая, мы разрушаем, разводняем их и свою заодно, потому что слишком много «впитываем» и перестаем быть ее носителями.

— А по-моему, это замечательно, что мы станем стертыми пятиалтынными, — возразил я, — не будет национальностей. Мы не станем видеть француза, русского, украинца — будем видеть только человека, и видеть объективно. Не станет клише. Самая большая ценность в нас — это мы сами, наша личность. Я же не говорю, например, с Олей как с украинкой! Я говорю с тобой как с человеком, прежде всего. Мы же не имеем никакого отношения к тому, что было до нас. И это постоянно: где ты видел, чтобы писатели писали романы о народах? Всегда в рассмотрении самое ценное — личность.

— Видела — учебник истории за пятый класс, — вмешалась Ольга. — То есть ты считаешь, что надо сидеть дома? «Где родился, там и пригодился»? — обратилась она к Эдварду.

— Конечно.

— А что же ты тогда здесь делаешь? Почему на работе пишешь о доме, а сам отсиживаешься в Европе?

— А ты думаешь, кто-то мне будет верить дома? Каждый скажет на любой материал, что я, мол, куплен с потрохами, так как работал на Западе.

— То есть лучше отсидеться в безопасности, чем отвергнуть ложные обвинения в продажности?

— Мне уже поздно. Надо было сразу дома оставаться. А теперь я больше принесу пользы здесь.

— То есть ты отказываешься от борьбы? — ехидно спросил я.

— Нет.

— Не понимаю тогда совсем. Ты говоришь, что надо жить дома. При этом ты живешь в Париже. Ты говоришь, что тебе никто не поверит, но ты пишешь.

— Нет, ну вот что вы ко мне привязались, — в отчаянии раздражился Эдвард, — я делаю то, что считаю нужным, таким образом, который считаю лучше. Вопрос местожительства — важный, но совсем не главный. Можно и дома, и здесь сидеть. Вопрос опыта важнее.

Мы выпили и за опыт и снова налили.

— Так вот, если вернуться к вопросу Галины, — увлекся Эдвард, — насчет того, что приехать в другую страну — это опыт, он делает нас глубже и все прочее. Ты, конечно, права в теории… Да, в теории ты права, но на деле этот опыт на пользу нашим не идет. Воспринять мы его не можем, потому что скука кругом.

— Скука? — удивилась Галина.

— Ну да, все совершенно одинаковые. Соотечественники в Париже делятся на практиков и трагиков, — начал свою идею Эдвард. Я слыхал ее уже — он ее часто упоминал, а уж Ольга, наверное, совершенно от нее устала. Поэтому сейчас он больше обращался к Галине.

— Практики, — он продолжал небрежно, с видом знатока жуя ломоть хлеба, — прекрасно знают, для чего они приехали. Это — французский паспорт. Они знают, на что они готовы пойти ради получения гражданства, а на что — ни при каких обстоятельствах. У них есть план, четкое понимание своего места и своих амбиций. Их уважаешь! У них немало знакомых, а друзей совсем нет, потому что к людям относятся потребительски, с гаденьким подобострастием.