Под юбками Марианны - Никита Немыгин

Нет, не всех людей. Я припоминал серьезное лицо Эдварда, когда он говорил о своем отношении к работе и своему предназначению в жизни и видел, что вот в его-то жизни есть большой смысл, не то что в моей. Он не задумывался о том, такой ли он, как все, а просто честно исполнял то, что считал своим долгом. При этом он-то был другим, а я — просто малахольный кобель.

Но бывали дни, когда я не сильно уставал. Тогда я знакомился через Сеть с местными жителями, встречался с ними, ездил по окрестностям, ходил танцевать сальсу и пить водку. Моими знакомцами были молодые и не очень люди, открытые, доброжелательные, светлые. Разных профессий, но преобладали студенты. Я спрашивал у них — кто они такие, как чувствуют, о чем думают. Гомосексуализм, полярный мир, строительство Европы, смесь культур, религия, иммиграция — все это я обсудил десятки раз с людьми самых разных национальностей и возрастов. Часто их ответы были созвучны моим. Нет, вру, не моим: нашим, русским, ответам. Ответам Эдварда, Галины, Леи и других моих друзей.

Я был поражен фактом, который раньше никогда не замечал: каждый раз все самое ценное, что мне удавалось привносить в разговор, происходило из одного моего свойства — того, что я русский. В разговоре я был личностью, но моя личность была результатом работы миллионов человек, других русских. Так же как и личность моих собеседников была результатом жизнедеятельности их сограждан. Через это проявлялась моя индивидуальность, на этом зиждились все идеи, рожденные мною, даже мой космополитизм был рожден тем, что я русский.

Когда я жил в Париже, то думал, что понимаю Европу, но на самом-то деле я понимал Париж. Париж — это не «единство в многообразии», это просто красивый город. Он лишь микроскопическая часть этого многообразия.

С осознанием этого великолепия родилась и другая мысль.

Я бывал в иных городах, любил гулять по ним в одиночестве, сидеть в парках, и то тут, то там меня неизменно преследовала мысль о том, как удивительно много нас, людей. Даже у волнистых попугайчиков бывают свои собственные характеры и привычки. А люди? Удивительный сплав наследственности, генов, воспитания, окружения, традиций, опыта — и все всего лишь на несколько десятков лет. Раз — и жизнь прожита! Зачем это? В этом пропасть величия и бесполезности. Величие — это вообще понятие крайне бесполезное и бессмысленное.

Я ехал в Париж на поезде. Вагон первого класса был почти пуст, раннее весенне солнце светило прямо в окно.

Зазвонил телефон. Я снял трубку. Звуки прерывались, как будто звонили с другого конца света. Это шеф.

— Добрый день, Даниил. Как вы, подумали над нашим предложением? — спросил меня лучезарный, полный энергии голос.

— Да, я сейчас над ним как раз размышляю, — как можно неопределеннее ответил я, — мне требуется посоветоваться с родственниками, вы понимаете, это же важное решение.

— Конечно-конечно, — ликовал голос с той стороны трубки, а потом безапелляционно добавил: — Мы просим вас дать нам ответ завтра утром. Надеюсь, вы не откажетесь. Если так — то это будет ка-та-строфа, — он так и сказал по слогам, «ка-та-строфа», как будто от этого зависела его личная судьба. — До встречи завтра утром!

Я положил трубку. Начальство в конторе поверило в мои силы, и по итогам моего временного контракта мне предложили работу в российском филиале. Ответ давать надо было по приезде.

Все остальные варианты были неинтересны, а этот вовлекал меня в неизведанный мир, где можно было бы построить с нуля что-то новое. Как ученый, который переминается с ноги на ногу перед тем, как войти в сферы науки, которые изменят его представление обо всем, что его окружает, стоял я на пороге этого назначения, думая о том, что оно мне сулило. Но я не хотел уезжать из Европы.

С другой стороны, оставаться — значило снова какой-нибудь вуз, никому не нужная писанина, опять префектура, опять боязнь в самый ответственный момент потерять вид на жительство. Снова неопределенность — где жить, откуда брать деньги, снова новые знакомства, которые утомляют больше любой физической работы. Зачем мне это?

Чувственная сторона моей жизни всегда оканчивалась ничем, что с матерью, что потом с моими женщинами, так как от моей любви им не было ровным счетом никакой пользы — я боялся и не умел любить. Какая теперь будет польза Парижу от моей любви? А если я вернусь — то сколько я, быть может, смогу принести пользы, любя свою родину!

Дома все будет по-другому, там я смогу подолгу рассказывать каждому «всю правду» о чуждом образе жизни, плюсах и минусах, о встречах и расставаниях. Я принесу свой опыт, жизненный и профессиональный, свою энергию. Мне будут внимать, но надолго ли? Сумею ли я?

Было чудно вернуться обратно, увидеть жизнь моих однокашников, предсказуемую, без крутых поворотов, без искры, оказаться в вакууме — контакт со старыми друзьями потерян, а найдутся ли новые? Было чудно оставаться в Париже и идти в университет, словно вчерашний школьник, снова учить то, что я и так знаю, как будто не было последних пяти лет.

Что-то сломалось во мне за эти девять месяцев, и я, впервые за пять лет во Франции, устал. Пришли мысли о том, как устраивать жизнь на годы вперед. Вернешься в Россию — обратной дороги не будет уже никогда, я это понимал. Быт и работа затянут немедленно и безвозвратно. Разве можно разрешить эти мысли до завтра, когда меня попросят сделать выбор?

Я ехал в Париж на поезде и думал о том, ближе ли стали люди друг к другу? Сделали ли триста километров в час, которые может развить поезд, их хоть сколько-то роднее? Если я уеду обратно — не будет ли расстояние, отделяющее меня от моих друзей роковым, подобным Босфору, Гибралтару или Берингову проливу? Ведь они отделяют друг от друга не просто куски суши, они отделяют образ мыслей. Поймем ли мы друг друга, когда будем разделены? Трещины, прошедшие по стеклу от удара камня. Увижу ли я, куда они ушли, если буду одной из них, а не в центре удара?

И тут я вспомнил Галину, Лею, других знакомых — всех, кому по тем или иным причинам пришлось уехать. Ведь у них были ровно те же мысли! Как и я, они больше боялись возвращения, чем неизвестности и зыбкости заграничной жизни, в том числе и по этим причинам. Как я раньше их не понимал?!

В окно я видел, как поезд делает поворот, и мысли мои соскочили с этой дилеммы. Дым. Я принялся думать о том, что паровоз больше не извергает пламя, и нет дыма, который будоражил души в конце позапрошлого века. Тогда было понятно — дым, отлетающий в сторону от паровоза, — это и есть бесполезная жизнь, никчемные занятия, мелочные страсти. Но на что ее иначе потратить, кто скажет? И знаю ли я, если даже не могу решить, ехать ли мне или оставаться?

Вот теперь даже и паровозов нет, а жизнь так дымом и осталась, пока кто-то не начнет сумасшедшее дело — лепить из этого дыма что-то чуть более долговечное. Да и этот человек особенно не преуспеет.

Человеческие желания бесконечны. Тот, кто осознал то, что все они прейдут, что эмоции — положительные и отрицательные — прейдут, и что даже сам он непременно прейдет, — тот и обрел подлинную свободу и подлинное счастье. Мы цепляемся за наших друзей, за наши пожитки, за привычки и образ жизни, будто это что-то существенное. Мы прячемся под «юбками Марианны», потому что под ними уютнее, под ними наша молодость, под ними есть место для друзей, для вина и для счастья. Но еще чаще мы прячемся под этими юбками, потому что боимся. За юбками холод и ветер, а Марианна греет нас, изредка невзначай поддавая коленками под зад.

И то, и другое желание спрятаться идет оттого, что мы не понимаем, что все непостоянно. Иногда мы отдаем себе отчет в этом, но не реализуем. И вся проблема в том, что каждому человеку приходится понимать самостоятельно, как реализовать это непостоянство. Слова любого другого человека, рассказ о чужом опыте нисколько не помогут.

В том числе и мой рассказ.

Я вышел на перрон Северного вокзала. Невероятная легкость охватила меня в тот же миг, и я снова вспомнил невесомость парижских вечеров. Она позабылась в бесконечных переездах. Двадцать пять килограммов, которые я таскал за собой, осточертели, и хотелось покоя. Я стащил вниз чемодан и покатил к выходу. И тут мое сердце радостно забилось, плечи и грудь подались вверх на вдохе, а лицо расплылось в счастливой гримасе. Все мои сомнения остались в поезде: теперь я точно знал, что сделаю правильный выбор.

По перрону, сияя во все лицо и раскинув руки, как огородное пугало, ко мне навстречу шел Эдвард.

1

Я знаю, что пики — это мечи солдат,Я знаю, что трефы — орудия войны,Я знаю, что бубны — это деньги на это искусство,Но червы не похожи на очертания моего сердца.