Беллона - Анатолий Брусникин

Я поднял руку, чтоб сотворить крестное знамение, но боцман цыкнул — и я замер. На затылке у него, что ли, глаза?!

В тишине раздался мерный стук. Кто-то еще поднимался снизу, звякали подкованные каблуки. Кто-то белый, узкий.

Худой человек, единственный из всех в белом сюртуке, жмурясь от солнца, неторопливо надел фуражку, вынул изо рта и спрятал в карман незажженную сигару, сказал что-то — я не разобрал ни слова, лишь невнятный шелест.

— Так точно, господин капитан! — зычно откликнулся помощник (я вспомнил, что на военных кораблях это называется «старший офицер»). — Прикажете поднимать?

Губы капитана снова зашевелились.

— Слушаю! — Старший офицер развернулся к строю. — Смирррно! Флаг и гюйс поднять!

Ударил барабан. Все матросы единым движением обнажили головы, один я замешкался — и немедленно получил от соседа локтем в бок.

Бело-синий андреевский флаг медленно полз вверх, все как один провожали его взглядом. Все, кроме двоих. Черный человек (а может, призрак), потягивая дым из длинной прямой трубки, глядел на облака, а я со страхом глядел на него.

После поднятия флага и молитвы строй встал вольнее, по нему прошло шевеление, где-то даже прокатился шепоток. Капитан поднялся на мостик, подошел к перилам и взял в руки некую штуку: с одного конца узкую, с другого — широкую.

— Щас в кулёк забубнит, — прошелестел Соловейко.

— Тихоня он и есть Тихоня, — так же, еле слышно, ответил ему рябой матрос, что стоял слева от меня.

Переговаривались они, совсем не двигая губами. Боцман обернулся, но так и не понял, кто болтает. На всякий случай показал кулак всем.

После я узнал, что, хоть при команде «стоять вольно» разговаривать и воспрещается, старослужащие позволяют себе тихонько обмениваться мнениями, но делают это очень ловко и никогда не попадаются.

— Опять про чистоту чего-то, — шепнул рябой. — Известно, новая метла…

Прислушиваясь к шушканью, я понял, что капитан назначен совсем недавно. Матросы к нему еще не привык ли и как относиться к новому распорядителю своих подневольных судеб, окончательно не решили, однако в глазах «обчества» командир много теряет из-за своего слабого голоса — за это его и прозвали «Тихоней».

Странная штука, которую Тихоня поднес к губам, оказалась рупором — приспособлением, с точки зрения матросов, презренным и настоящего капитана недостойным. «Куды ему до Хряка, вот капитан был, — сказал рябой, — хоть и шкура, гореть ему в преисподне». Остальные покивали. Тихоню с его рупором никто не слушал, да и далековато было с нашего конца, слова уносил ветер.

Я, однако же, напряг слух — а он у меня, как и зрение, был исключительной остроты.

— …Главный закон моряка — порядок и чистота. Кораблю, на котором порядок, нипочем и буря, и бой. А человеку, который держит себя чисто, вообще ничто не страшно. Поэтому — повторяю еще раз — чтоб матерной брани на фрегате не было. Ругань — та же грязь! Господ офицеров за это буду сажать в каюту, под арест. Нижних чинов оставлять без чарки!

— Чего-чего там про чарку? — заинтересовались вокруг меня. — Слыхал кто?

Я повторил сказанное капитаном, и соседи, кажется, впервые удостоили меня своим вниманием. Правда, пришлось и поплатиться. Шептать, не раскрывая рта, я не умел.

— Горох, прижучь салагу, чтоб не болтал, — шикнул Степаныч, и рябой матрос ущипнул меня за бок — с вывертом, но несильно, больше для видимости.

Матросы обсудили приказ по матери не ругаться, сочли это нововведение блажью, которая долго не продержится. Степаныч к шепоту прислушивался, однако не пресекал и даже согласно кивнул.

Ободренный признанием, я продолжал ловить обрывки капитанской речи. Может, еще чем пригожусь господам матросам?

— …первое совместное плавание! Вы испытаете меня, я вас! — выкрикивал тощий человек в белом мундире. — Поход у нас почти что боевой! Возможна война с Турецкой державой. У меня приказ на турецкие корабли не нападать, но быть готовым к отпору…

— Про турку чего-то болбочет. Не разберешь, — пожал плечами Соловейко.

— Он говорит, что мы сейчас отплываем? — пискнул я в ужасе, продолжая вслушиваться. — Прямо сейчас!

Рябой Горох снисходительно обронил:

— Ну, это известно. Отпускные еще давеча с берега прибыли. И воду в бочки залили. Сейчас будем паруса подымать.

Беда!

У меня потемнело в глазах.

Старший офицер (фамилия его была Дреккен, прозвище — Дракин) трубным голосом крикнул:

— Марсовые к вантам! — и к каждой из трех мачт фрегата кинулись одинаково жилистые, невысокие матросы.

Я знал, что в марсовые берут самых бесстрашных и проворных. Мой отец, которого я ни разу не видал, тоже был таким. А самых отчаянных, легконогих и цеплючих назначают «ноковыми» — они умеют бегать по тонким нокам, спуская или поднимая самые краешки парусов.

Матросы с поразительной сноровкой карабкались вверх.

— По реям!

Выполняя порученную работу, я беспрестанно вертел головой. Конечно, поглазеть на лихих матросов было любопытно, но имелись у меня заботы и поважней. По палубе прохаживался белый капитан Тихоня, уставившись в часы с откинутой крышкой. Свободной рукой он отмахивал такт — и я догадался: считает, за сколько времени будут подняты паруса.

Но капитан меня занимал мало. Прямо за ним, отстав на два шага, так же медленно выхаживал черноволосый с пером. Тихоня остановится — и он тоже. Прямо как тень. Никак я не мог понять, что означает эта неуместная на военном корабле фигура и почему никто ей не удивляется.

Меня страшный человек видеть не мог. Я висел на канате по ту сторону борта, на бушприте. Задание Степаныч мне дал очень удачное: надраить до блеска золоченый шлем и доспехи военной богини Беллоны, вырезанной из мореного дуба. Удачной свою позицию я считал по двум соображениям. Во-первых, можно было спрятать голову за кромку, когда приближался мой таинственный враг, а во-вторых, при первой же возможности я собирался соскользнуть в воду.

Пока что об этом нечего было и помышлять. Вместе со мною, по другую сторону от крутобокой Беллоны, висел Соловейко и с видимым удовольствием начищал бой-бабе огромные груди.

— Тебе б такие бомбы, а, Смолка? — говорил он мартышке, сидевшей у него на плече. — То-то жанихов бы набежало.

Обезьянка скалилась, будто понимала, и быстро-быстро жевала смолу.

Меня Соловейко вроде как не замечал, я для него был пустое место, хуже мартышки. Однако если б я спрыгнул, рыжий сразу поднял бы тревогу — это ясно. Я надеялся, что он закончит первым, поднимется, и тогда уж я медлить не стану…

Вот, наконец, мой напарник начистил свою часть золоченой бабищи и еще прихватил вторую половину бюста с моей.

— Надраивай ей брюхо, что сверкало! Для корабля статýя всё одно что медаль для ероя.

Ловко вскарабкался, перевалился через борт, мартышка жизнерадостно пискнула, и я остался один, без присмотра — впервые со вчерашнего дня.

Надо было торопиться. Якоря уже подняли, и ноковые матросы на головокружительной высоте разом распустили веревки, названия которых я еще не знал. Фрегат будто простер белые крылья и взмахнул ими. Покачнулся, заскрипел, медленно тронулся.

Вот миг, когда всё в моей судьбе могло пойти иначе. Если б я в секунду, когда «Беллона» двинулась с якорной стоянки, прыгнул в воду, меня никто бы не хватился. Я задержал бы дыхание, оставаясь под водой как можно дольше — а нырял я не хуже дельфина, мог зараз проплыть не дыша саженей тридцать. Если б и заметили, из-за юнги-новичка спускать лодку не стали бы и парусов бы не убрали. Моряки суеверны. Комкать уход в плавание — скверная примета. Через четверть часа был бы я на берегу, вернулся домой и ничего последующего со мною не случилось бы.

Но я решил повременить всего только полминуточки. Меня мучило сомнение: Она это изображена на маленьком двойном портрете или же я стал вчера жертвой самообмана?

Никого рядом не было. Никто не увидел бы моего секрета.

Обхватив узловатый канат ногами, я достал из мешочка овальную миниатюру с трескучим названием, которое, конечно, не запомнил.

Женщину, что слева, я опять толком не рассмотрел. Меня интересовала лишь девушка, которая доверчиво прижималась к плечу старшей подруги или, быть может родственницы, своей светловолосой головой.

Нет, я не ошибся. То была Она! У кого еще такой взгляд черных глаз, проникающий в самое сердце?

Я чуть не закричал от сильного чувства, которому затруднился бы дать название. Что это было: счастье, нетерпение, предчувствие чуда? Не знаю, не знаю.

Бережно спрятав драгоценность обратно, я примерился — не сползти ли по канату пониже. Кинуться в воду с трехсаженной высоты я не боялся, но не слишком ли громким получится всплеск?

Прямо надо мной раздался голос. Кто-то остановился у борта. Прыгать было нельзя.