Столичный оборотень - Олег Овчинников

За последний час меня перекидывало раз восемь. И всякий раз я нос к носу сталкивался либо с ментовской «шестеркой», либо с троицей обозленных гопников.

Сейчас я стоял в центре сложного звездчатого перекрестка, спиной к узкой полоске зелени, которая, собственно, и делает Петровскую улицу бульваром, и чувствовал себя слишком слабым, чтобы пошевелить хотя бы пальцем. По правую руку от меня был поворот на Неглинную и уходящий вдаль Рождественский бульвар, а по левую… а по левую…

Мама!

Мамочка, родная, ну зачем?… Ради какого такого зова сердца тебе приспичило за две недели до поставленного срока прокатиться в поезде? Что за неуместная романтика, там же так трясет…

По левую руку от меня расходились почти перпендикулярно друг другу Загородный проспект и улица Ломоносова. Два луча, образующие все те же «Пять углов», только питерские. Хуже того, ровно посередине между Рождественским и Ломоносова что-то такое рябило в воздухе, едва уловимое и уж наверняка не имеющее названия. Что-то вроде вертикально протянутой веревки, которая кажется простой линией, если смотреть на нее одним глазом. Или узкой полоски поперек киноэкрана, где чуть-чуть меняется яркость, по которой только и можно догадаться, что этот кадр фильма склеен из двух.

А еще я почему-то отчаянно боялся обернуться, чтобы посмотреть, достаточно ли гладко стыкуются за моей спиной элементы двух таких разных, что впору сказать – чуждых друг другу пространств. Но сделать это было необходимо, потому что от ресторанчика «Шинок» ко мне, многозначительно улыбаясь и не вынимая рук из карманов, уже спешила команда гопников, а с улицы Неглинной нарочито неспешно выворачивала «шестерка» с голубыми номерами.

Я обернулся.

Я родился в «Красной стреле». Да-да! И еще раз: да-да, как стук колес на рельсовых стыках.

Крайняя степень маминой беременности не удержала моих родителей от сентиментальной поездки в Ленинград. «По местам половой славы», как однажды за кружкой пива признался отец, чем сильно меня шокировал. В результате я появился на свет где-то на полпути из Москвы в Ленинград. Но не в Бологом, это было бы слишком банально.

Рождался я совсем недолго, можно сказать, скоропостижно, за что моя мама, в принципе, должна быть мне благодарна. Схватки у нее начались сразу после Угловки, а уже на подъезде к Окуловке я осчастливил мир своим первым криком. Наверное, поэтому мама в детстве иногда называла меня «окуленком». Я не обижался, хоть слово и напоминало о детеныше какой-нибудь акулы.

Рожденный между Москвой и Питером, я, похоже, теперь пожизненно приписан к ним обоим. Моя судьба – в каждый момент времени находиться «здесь» или «там», и никогда – между. Но я не ропщу на судьбу. Напротив, искренне радуюсь порой, что в тот злополучный день моя мама не приобрела билет, допустим, на скорый Актюбинск-Нерюнгри.

Я обернулся и не обнаружил позади себя ни Петровского бульвара, ни, как можно было предположить, улицы Разъезжей. Прямо за моей спиной, загораживая весь остальной мир, из земли вырастала круглая башня с гладкими стенами из чего-то, напоминающего голубой мрамор. И еще она была очень большой. Даже не так, ОГРОМНОЙ. При попытке оценить ее высоту я чуть не завалился на спину, а голова у меня закружилась так, что это, наверное, стало заметно со стороны.

В основании башни я увидел две двери, обычные совковые двери, к тому же врезанные как-то косо. На фоне идеально отшлифованного мрамора, на котором я, как ни старался, не смог разглядеть ни единого стыка или шва, они выглядели неуместно и даже уродливо, будто матерное слово, нацарапанное на хрустальном яйце Фаберже. Дверь, расположенная слева от меня, была железной, выкрашенной в черный цвет, с отпечатком чьей-то подошвы в метре от пола, квадратной дырой на месте кодового замка и надписью «Подъезд № 14» на жестяной табличке с загибающимися краями. Правая дверь была отделана деревянными планками, частично оторванными, отчего напыленная зеленой краской фраза «Коля + Миша =» казалась незавершенной. Надпись, сделанная мелом на верхнем косяке, гласила: «Парадное № 15».

От созерцания меня отвлек знакомый свист.

Гопники были на подходе, не больше чем в пятнадцати метрах от меня. Сержант Хвостов, покинувший припаркованную «шестерку», отставал от них всего на пару шагов. Конопатый наконец перестал улыбаться и вынул руку из кармана. В лучах заходящего солнца блеснуло что-то короткое и тонкое, вероятно, шило. Сержант на ходу помахивал дубинкой – небрежно, словно тростью. В его бритом затылке отражалось другое солнце, тоже закатное, но не такое яркое.

Они приближались ко мне с двух сторон, не видя друг друга и уж подавно не замечая фантастического сооружения за моей спиной, явно нерукотворного, похожего на ось, на которую насажен глобус старушки-Земли.

«Черт! Беззубый и… потом подберу эпитет», – подумал я и снова повернулся к башне, выросшей здесь как будто с единственной целью – спасти меня, укрыв за одной из дверей. Вот только сперва мне, похоже, предлагалось выбрать, за какой именно.

Так подъезд или парадное?

Или вопрос стоит поставить шире?

Невский или Тверская?

Красная площадь или все-таки Дворцовая?

Летний смог или круглогодичная сырость?

Коэльо или Мураками, в конце-то концов?!

Я двинулся было к левой двери.

Сделал два шага и остановился, затылком ощущая приближение врагов.

Я обернулся к ним, таким одинаковым в своем стремлении сделать больно, и взмолился:

– Господи, ну перестреляйте вы уже друг друга, только…

Мраморная стена, когда я прижался к ней спиной ровно посередине между подъездом и парадным, оказалась очень теплой, как будто живой.

Я находился в положении барона Мюнхгаузена, зажатого между львом и крокодилом. У меня было двадцать пять косичек и ни капли решимости, чтобы собственноручно вытянуть себя из этого болота. Все, что я мог – это монотонно повторять «черт! черт! черт!», как будто надеялся успеть досчитать до тысячи чертей, и еще – в самом конце, когда враги подступили вплотную, закончить начатую фразу голосом какого-то мужика из телевизионной рекламы:

– О-о-о! Не заставляйте меня делать выбор!

Видимо, именно этот ответ и был единственно верным, и я немедленно почувствовал это не столько разумом или сердцем, сколько спиной, под которой голубой в белых прожилках мрамор внезапно стал мягким и податливым. Уже отработанным на скамейке способом – спиной вперед – я провалился куда-то внутрь башни за миг до того, как резиновая дубинка ударила по руке, сжимающей шило, и успел еще сказать на прощание:

– Ребята, занимайтесь любовью…