Столичный оборотень - Олег Овчинников

Да, и еще, уж не знаю, почему, но рыжая Надька тем утром впервые посмотрела на меня с откровенным восхищением.

Шатко и валко, в час по гомеопатической ложке, часто останавливаясь, чтобы растереть ушибленную ногу, я все-таки добрел до дома номер два по улице Казанская (в девичестве – Плеханова). Поскольку точно знал: если что и способно сейчас восстановить мой душевный покой, то только этот дом мягкого светло-зеленого цвета, как будто в акварель добавили много воды и немного пыли. Вернее, его крыша. До которой, к слову сказать, надо еще дохромать.

Комбинацию кодового замка я никогда не запоминал. Зачем? И без того три запавшие кнопки со стертыми цифрами и отшлифованный тысячами ладоней рычажок недвусмысленно указывали, куда жать и за что при этом дергать.

Лифт – жуткая лязгающая кабина за сетчатым ограждением, похожая на клетку для буйных, – вознес меня на последний этаж. То есть, последний с точки зрения жильцов, но не многочисленных захожих романтиков. Привычный путь: через дверь – на чердак, через окно – на крышу из-за проблем с коленкой занял втрое больше времени, чем обычно. Но тем сильнее была радость, когда я все-таки прошел по крутому скату, не зацепив по пути ни одной антенны или провода под напряжением, уселся на скамейку из пары кирпичей и широкой доски, установленную каким-то святым человеком поверх кровельного железа, вытянул многострадальные ноги в сторону Невского и стянул с плеч рюкзачок.

На крыше я был один. Довольно редкий случай, надо сказать, но тут мне на руку сыграл недавно прошедший дождь, который на редкость вовремя кончился. Жизнь начинает налаживаться?…

В содержимом рюкзачка я ковырялся не спеша, мурлыча под нос песню БГ. «Все, что я хочу» – напевал я, вытаскивая на свет фаянсовый свисток, расписанный «под гжель» и слегка мною модифицированный. Некоторое время я рассматривал его, потом, покачав головой, положил на доску рядом с собой. «Все, что я хочу»… За свистком последовал фрагмент телевизионной антенны, тоже приспособленный мною для нехитрых развлечений. Но и он не соответствовал тонким нюансам моего нынешнего настроения. «Все, что я хочу»… Маленькая деревянная штучка, которую иначе как «штучка» и не назовешь, предназначенная для совершенно неясной надобности – раньше, до того, как я ее слегка усовершенствовал. Нет, снова не то! «Все, что я хочу»… «Это ты!» – с седьмой попытки завершил я затянувшийся припев, когда в руках моих оказалась специальная «дважды пеньковая» трубка – изготовленная из пеньки и с чашечкой в форме пенька, в смысле – бывшего дерева. Достаточно одного прикосновения к ее шероховатой поверхности и удлиненному мундштуку, – который я, естественно, слегка модифицировал, – чтобы понять: сегодня мы будем курить тебя!

Не выпуская трубки из руки, я распечатал неприметный кармашек на клапане рюкзачка и достал из него маленький мерный пакетик, в котором хранился не просто воспетый Шнуром зеленый чай, а отборные, так сказать, можжевеловые шишечки. Прежде чем наполнить чашечку-пенек, я ревниво огляделся по сторонам, поднял глаза к небу, но ничто не предвещало – ни нового дождя, ни незваных гостей. И вообще, подумал я, щепоть за щепотью скармливая трубке сухое крошево, разве жизнь с каждой минутой не становится все лучше, все веселее? И, словно в подтверждение, хихикнул негромко, хотя обычно меня с первой трубки на «хи-хи» не пробивает, максимум – на «ля-ля». На пике приятного возбуждения мелькнула даже нехарактерная для меня мысль: «Вот сейчас посижу, покурю – и пойду зашибать деньгу».

Вообще-то я работаю в двух местах. По принципу либо-либо. Или днем торгую варганами и прочей мелкой эзотерикой на «Горбушке», или вечером – компакт-дисками в «Титанике» на Ваське. И там и там платят немного, но мне хватает, а что еще нужно в эпоху победившего экзистенциализма? И график работы такой скользящий, что того и гляди ускользнет. Можешь – приходи, вставай на точку, не можешь – позвони, предупреди, что не придешь. А предупреждать приходится частенько. И, что характерно, всегда по межгороду. В тех случаях, когда одно рабочее время застает меня в семистах километрах от другого рабочего места.

Я утрамбовал соцветия можжевельника большим пальцем, отправил набитую трубку в рот и только тут вспомнил о спичках. Похлопывание по карманам не дало результата, хотя, казалось бы, карманов у меня столько, что исключительно по теории вероятности в них должно найтись все что угодно. Хмыкнув и напомнив себе, что мелкие препятствия на пути к заветной цели только усиливают удовольствие от ее достижения, я вернулся к исследованию содержимого рюкзачка. И первое же, что я обнаружил внутри, повергло меня в шок.

Некоторое время я тупо пялился на тонкую серую книжицу, отказываясь верить своим глазам, потом с шумом втянул воздух через мундштук и мысленно простонал: «О, нет!»

Однако сухонькая маленькая старушенция, глядевшая с обложки, ехидно ухмылялась мне в лицо: «О, да!» И, что обидно, мои собственные органы чувств были с ней согласны.

Я недоверчиво потрогал рубероид, образовавшийся на месте доски, взглянул на солнце, похожее на забытый на сковороде яичный желток, на небо неопределенного цвета, еще раз попытался затянуться из неприкуренной трубки, но ощутил на языке только горечь витающей в воздухе копоти.

– О, нет! – повторил я, уже вслух, и добавил про себя: «Это несправедливо! Даже в идиотский день повышенного на всю голову травматизма!»

В самом деле! После того, как я дотащился до этого места – с таким трудом, что впору чертить мелком на стене триумфальное: «Дошли!», после того как я, точно последний сноб, придирчиво выбрал аксессуар, максимально отвечающий специфике момента и моему собственному эмоциональному состоянию, после всего этого – так поступить со мной?!

Нет, это ни капельки не справедливо!

Проблема заключалась не в том, что с этой, плоской и скучной крыши открывался другой вид: мрачная башня Казанского или далекие звезды Кремля – какая, в общем-то, разница! И даже не в том, что местный воздух, и без меня напоенный дымом и сажей, слабо располагал к курению. А в том, что моя любовно набитая трубка в один момент оказалась пуста. То есть совершенно. Так же, как и мерный пакетик, на стенках которого не осталось и следа можжевеловой пыльцы, только издевательское изображение всем известного семилистника.

Так же, как опустела бы бутылка какого-нибудь «Реми Мартина» или «Карвуазье», случись мне вместе с ней перенестись по обратному маршруту – из Москвы в Петербург.

Срабатывало ли в этом случае какое-то метафизическое эмбарго – нечто вроде непомерных акцизов на нуль-транспортировку алкоголя и курева – я понятия не имел. И боюсь, не было в целом свете человека, способного пролить свет на эту загадку.