Принцип Полины - Дидье Ковеларт

– Я думаю, что потребность писать возникает, когда мы не удовлетворены жизнью. Мы пишем, чтобы прожить другую.

– И что, становится лучше?

Я выдержал его взгляд. И ответил «нет». Оставшиеся десять минут он разбирал меня по косточкам, задавал вопросы – тонкие, но нелицеприятные, стыдливо пряча обостренную чувствительность за хамскими манерами. Его накачанное тело в тюремной робе не вязалось с запахом ветивера, экзотическим, изысканным, чувственным. Одно я мог сказать наверняка: он действительно прочел мою книгу от корки до корки, и, скорее всего, не один раз. Его цитаты были так же уместны, как его вопросы. Он льстил, припирал к стенке, забавлял, трогал за душу. Полный раздолбай, но правильный. Как ни печально, но я начал понимать Полину.

– Есть вопросы в зале? – спросил он.

Мадам Вуазен резко повернулась и навела камеру на надзирателя, тот покачал головой. Она так и брала его крупным планом, пока он не процедил сквозь зубы со смущенным видом:

– Писатель в конечном счете немного тюремщик для своих героев. Верно?

Дабы не нагнетать напряжение в следственном изоляторе, я похвалил тонкость его анализа. Максим щелкнул пальцами, подавая сигнал операторше вновь взять крупным планом его.

– Итак, парни, это был «Праздник чтения». Через месяц, если все будет в порядке, встречаемся с Жаком Лозераном, хранителем музея Шамбери, и его книгой о Крестовых походах, которую мадам Вуазен тоже высоко оценила. Так что постараемся до тех пор ее прочесть. Скажете что-нибудь в заключение, Куинси Фарриоль?

– Спасибо за внимание, – произнес я, глядя в камеру. – Желаю вам по возможности плодотворно использовать время, которое вы здесь проведете. До скорого, быть может.

Наша библиотекарша зааплодировала так бурно, что и надзиратель подхватил ее standing ovation[8].

– Мне надо сказать вам пару слов наедине, – шепнул я Максиму, возвращая ему микрофон.

– Мне тоже. Помогите-ка мне убрать всю эту музыку.

Я смотал провода и последовал за ним в подсобку за возвышением, пока мадам Вуазен обсуждала передачу с публикой. Мои давешние тайные расчеты потеряли всякий смысл после пережитого волнения.

– Значит, ты видел Полину, – начал он с места в карьер, ставя камеру на полку и извлекая из нее кассету. – Полагаю, она что-то передала для меня.

Я онемел, забыв заготовленные фразы.

– Да, но…

– Не стоит, дружище. Все уже сказано. Она твоя – если хочешь. Но смотри, она не абы кто, а королева. Моя богиня. Она стоит в сто раз больше, чем мы с тобой вместе взятые, ну да ладно, если видишь, что путь открыт, глупо ходить мимо. И для нее, и для тебя. Пусть даже на один вечер, все лучше, чем свидания в тюрьме.

Сгорбившись над кассетой, он написал на этикетке дату и мое имя. Я запротестовал – совершенно искренне:

– Она же любит тебя, Максим. На меня едва взглянула.

– В том-то и беда, – вздохнул он.

– Во мне она видела только человека, который встретится с тобой. Который, я цитирую, сможет передать тебе «кое-что сильнее слов».

Я осторожно вынул из кармана послание Полины и вложил ему в руку. Он побледнел. Стиснул в кулаке комочек шелка, не сводя с меня глаз.

– Ты знаешь, что она хочет этим сказать? Я покачал головой, давая понять, что не имею на сей счет никакого мнения. Я сыграл роль курьера. Их альковный язык меня не касается.

– Всякий раз, когда я уезжал далеко, сопровождая президента в Японию, Новую Каледонию, Африку… она совала мне в карман свои трусики как оберег. Чтобы со мной ничего не случилось, чтобы я быстрее возвратился.

– Ну вот, – с глуповатым видом прокомментировал я. – Значит, ты скоро выйдешь.

Он вернул мне талисман и опустился на стул. Взгляд его стал очень жестким.

– Мне впаяют по полной и переведут в Энсишем или Сен-Мартен-де-Ре, там самый строгий режим. Подальше от местных симпатий и поблажек. Со мной покончено, парень. А Полине двадцать один год, жизнь только начинается. Я хочу, чтобы она уехала учиться в Англию, она жуть до чего способная в своей области. Я даже не успел замолвить за нее слово президенту – Оксфорд уже принял ее, представляешь себе? В информатике это лучший университет в мире! Теперь я для нее только обуза. Пятно. Судимость.

– Да что же ты натворил такого непоправимого?

– Ничего. Ничего из того, в чем меня обвиняют. С остальным я бы разобрался. Но тут они держат меня за жабры именно потому, что в досье ничего нет.

– Так защищайся!

Он вдруг развязал свой хвост, распустил длинные сальные волосы темно-русого цвета и яростно почесал голову. Потом долго сидел согнувшись, как подрубленная плакучая ива. И вдруг рывком выпрямился:

– Когда я говорю «ничего», я хочу сказать: ни слова правды. Если коротко, проблема президента в том, что у него есть много досье и один метод. Все бывшие коллаборационисты, которые дорвались до власти, выдав себя за голлистов, все они у него в руках. И еще он не любит наркотики. Вот и использует мафию игорных заведений, чтобы устранять наркодилеров. Как раньше, в Сопротивлении, посылал убийц истреблять эсэсовцев. Вот и прикинь, какие в общей сложности силы хотят его головы. Сечешь фишку?

– Но… какова во всем этом твоя роль?

– Нашли одного наркодилера, застреленного из моей «беретты», и пистолет в мусорном контейнере с моими отпечатками. Понятное дело, его сперли у меня из дома в тот самый день, но поди докажи.

Он резким движением стянул волосы в хвост.

– У тебя нет алиби?

– Так я его и предоставил. Я охранял шале в Италии, где президент тайно встречался с людьми, которых лучше не знать. А больше ни слова, в твоих же интересах. Гнусность и подлость, говорю тебе.

– Мсье Фарриоль, нам пора! – раздался за стеной нетерпеливый голос библиотекарши.

– Одну минутку, Жанна, он подпишет мне кассету. Вдобавок, – зашептал он мне в ухо, – якобы нашелся свидетель, который видел, как я месяцем раньше передавал этому наркодилеру конверт. В результате следовательша пришила мне умышленное убийство.

– Но это же мерзко! Защищайся!

– Единственный способ – подвести под монастырь президента, а на это я не подпишусь. Я всем ему обязан, я единственный, кому он доверяет. Я никогда его не предам.

– Но он-то может сказать, что был с тобой! Не в итальянском шале – где-нибудь в другом месте.

– Его жена дала показания, что он спал дома. Хочешь, чтобы я выставил ее лгуньей? Я так и ответил этой суке-следовательше, когда она открыла мне карты. О, не прямо, не в лоб, конечно. Намеками, обиняками, типа святую невинность из себя строил. Но я не дурак: если сдам президента, моя пушка исчезнет, больше никаких улик против меня, я свободен. Только извиняйте, дамочка: во время преступления я давил подушку у себя дома, и точка.

– Де Плестер! – позвал надзиратель.

– Иду! Вытащи Полину из этого дерьма, Фарриоль, умоляю тебя. Если следовательша решит, что мы все еще вместе, она и с нее живой не слезет, я ее знаю. Затаскают: статус свидетеля, дача показаний, повестки, подписка о невыезде… Она – мое единственное слабое место. Они не должны этого знать.

Подняв правую руку, он стиснул мне плечо. – Почему, как ты думаешь, я добился для тебя премии, дружище? Ты хороший человек, я это почувствовал между строк, у тебя большое будущее… Для нее ты просто мечта, идеальный выход. Помоги ей забыть меня.

Я вяло запротестовал: у меня, между прочим, тоже может быть своя жизнь, женщины…

– Читая тебя, этого не скажешь, – заметил он, обидно усмехнувшись уголком рта. – И не говори, что тебя к ней не тянет. Я по глазам вижу, как у тебя встает, стоит тебе только тронуть карман.

Он дал мне свою книгу, вынув из нее закладки. – Когда будешь подписывать ей от меня, подумай о двух вещах, чтобы совесть не мучила. Если я сдам президента – ему крышка. А если брошу Полину – спасу ее. Их судьба зависит от меня, усек? Не любовь поможет мне выжить там, куда меня засадят, а эго.

Я не нашелся с ответом, но, чтобы подпитать это самое эго защитника, попросил совета: как мне подступиться к Полине?

Он помедлил. Вгляделся, сощурившись. Видимо, пытался увидеть меня глазами своей бывшей. Потом его лицо озарила улыбка, мальчишеская, плутоватая.

– Вот мой совет, Фарриоль: действуй поэтапно. Пока что она видит в тебе меня. Воспользуйся этим. Женщина, как ты написал, это не только сердце и дырка.

Я не помнил за собой такого пассажа, но, чтобы не обидеть его, покорно присоединился к «своему» мнению. А он пощелкал пальцами, стимулируя свою память, и вспомнил-таки точную цитату. Глядя мне в глаза, он произнес почти по слогам, медленно и прочувствованно:

– «Женщина соткана из противоречий, но тяготеет к синтезу».

Он впрыскивал в меня мою фразу, как переливают больному его собственную кровь. Затем, с явным намерением проиллюстрировать свои слова, достал из кармана новую освежающую салфетку, извлек из пакетика и осторожно провел ею по моей шее, затылку и контуру ушей, глядя на меня, как на свое отражение в зеркале. Была в его жестах какая-то необъяснимая нежность. Прощание с самим собой.