...И вся жизнь - Павел Гельбак

— Не справится — уволим.

Я подписал приказ о назначении Ольги Андреевны Разиной исполняющей обязанности заведующей отделом иллюстрации. Ольга испугалась, замахала руками: — Не справлюсь, надо подождать, пока вернется муж.

— Ты комсомолка? — спросил я.

— Да.

— Какой же муж тебе разрешение должен давать? Комсомольская совесть разрешает — и ладно.

В дни вынужденного безделья мы несколько раз ездили за город. Неизменно рядом со мной в машине оказывалась Ольга. Об этом заботился Урюпин. В дороге мы, конечно, болтали, смеялись. Ни разу мы с Ольгой не оставались наедине. Мне хотелось этого, и я боялся. В «Красном знамени» мы руководствовались правилом: «Там, где работаешь, не ухаживаешь». Здесь, где редакция только рождается, это правило особенно следует помнить. Да и у меня заботы совсем другие. Тамара болеет… Странно, всякий раз, когда я вижу Ольгу, я вспоминаю о Томке.

— Я принесла клише, — сказала Ольга, остановившись на пороге.

— Везет нам сегодня, — обрадовался я. — Движок работает, клише готово. Заходи.

В комнате полумрак. Зашторивать окна не хотелось, зажигать карбидку — нельзя. Я подошел к балконной двери, стал рассматривать оттиски. Определенно я поступил мудро, что взял у фоторепортеров «Красного знамени» около полусотни снимков, сделанных в тылу и на фронте. При нашей бедности они всегда выручат.

Привстав на цыпочки, Ольга через мое плечо смотрит на оттиски. Я осторожно оборачиваюсь.

— Спасибо, Оля… Пойдем в типографию, проверим, работает ли движок.

— Пойдемте, — соглашается Ольга и, как мне кажется, облегченно вздыхает.

На улице Ольга говорит, что завтра из Москвы идет первый эшелон в Принеманск, едут семьи работников обкома и облисполкома. Может, с ними приедет и Николай. Впервые она назвала мужа по имени. Я думаю, что с этим же поездом может приехать и Тамара. В последнем письме она писала, что начала выходить из дома. Очевидно, бог с Арбата действительно хороший врач.

За квартал до «Луча» слышно тяжелое пыхтенье движка. Газета начинает жить. От радости я сжимаю руку Ольги. Зеленые глаза вопросительно смотрят на меня.

— Хорошо, Оля, очень хорошо.

Согнувшись над талером — так называют типографские столы, на которых стоит подготовленный к печати набор, — подписываю вторую полосу. Третью, сельскохозяйственную, подписал еще вечером. Заканчивается верстка первой полосы. Четвертую читает корректор. Это высокий, седой мужчина по фамилии Крижевский. Урюпин уверяет, что Крижевский знаток русской словесности. Еще при царе преподавал этот предмет в юнкерском училище.

— Смотри, чтобы этот знаток нам ятей не понаставлял, — предупредил я заместителя.

— Не волнуйся.

Крижевский выставляет на полях гранок обилие запятых и тире. Линотипист правит корректуру и ворчит:

— Запятых в кассах не хватает.

Приносят вторую полосу. Разворот готов. Урюпин, Платов и я, словно почетный эскорт, сопровождаем метранпажа в стереотипный цех. Сейчас отольют матрицы. Виктор Антонович подмигивает, щелкает пальцами по горлу. Словно передразнивая его, подмигивает электрическая лампочка. Свет становится тусклым.

Платов, успевший сбегать в линотипный цех, возвращается удрученный:

— Пропала «третья фаза».

Метранпаж матерится:

— Когда же этому будет конец!

Мне тоже хочется вспомнить всех святых и их родственников. «Пропала „третья фаза“» — это значит упало напряжение, остыл металл, не успели выправить первую полосу.

Урюпин шутит:

— Роды переносятся на завтра. Родовые схватки продолжаются.

— Никаких «завтра», — размахиваю я руками. — Платов, покажите, на что вы способны. Бегите к «кобыле», погоняйте ее с часик.

— Кончились дрова, — протирает очки Платов.

— Достаньте дрова! Чему вас только в институте учили? — серьезно произношу эту трамвайную фразу. Никто не смеется. Положение аховое. Работники польской и литовской газет лучше нас ориентируются в обстановке, они организуют экспедицию за сухими дровами для прожорливой «кобылы».

Цеха пустеют. Остаюсь с недоделанной полосой. Вспоминаю о принесенных Ольгой клише.

— Поставим клише вместо этой статьи, — говорю выпускающему.

— То невозможно, редактор, — качает головой выпускающий, — на первой полосе уже стоит портрет Сталина. Два клише — это замного.

— Замного, — передразниваю я. — Портрет оставим. На первую перебросим иностранную хронику с четвертой полосы. На ее место поставим снимок.

Я достаю из полевой сумки клише. Лампочка еле мерцает. Трудно разглядеть, что изображено на оттиске. Кажется, домна в Нижнем Тагиле. В «Красном знамени» мне приходилось из номера в номер давать материалы о ее стройке. Домну и тиснем на четвертой полосе. Отодвигаю тяжелые колонки старого набора. Склоняюсь над талером, сочиняю что-то о развитии металлургии, о больших стройках на Востоке страны.

Из дровяной экспедиции возвращаются работники дружеских редакций. Они, сдерживая улыбку, рассказывают, что Урюпин и Платов решили снять ворота в соседнем дворе. Ворота были деревянные, тяжелые. Долго возились. Вышел хозяин, уставился на ночных гостей. Очевидно, морская форма Урюпина произвела на него неотразимое впечатление. Он робко осведомился:

— Что вы делаете, Панове?

Виктор в ответ как гаркнет:

— Мещанина из-за тяжелых ворот на оперативный простор выводим. Понял?

— Понял, Панове, — испуганно ответил хозяин, а сам пятится к дому.

— Какой я тебе пан? — разъярился Виктор. — Не я, а ты пан, стоишь тут, рукой шевельнуть ленишься! Бери за этот край, помогай снимать ворота.

Схватился хозяин за ворота, помог снять их с петель. Наверное, и рубить бы стал, если бы хозяйка не вышла, — баба отчаянная, — да не прогнала наших заготовителей.

Спустился во двор типографии. Здесь субботник в разгаре. Руководители типографии, редакционные работники вооружились пилами, топорами. Вспомнился Николай Островский, комсомольцы на топливном фронте.

Когда метранпаж принес на подпись последнюю полосу, багряный рассвет уже окрасил двор типографии. Часам к восьми утра снова бойко запыхтел движок.

Гурьбой вошли в печатный цех. У маленькой, очень старой немецкой ротационной машины возился черный человек. Типографская краска, казалось, въелась в каждую пору его морщинистого лица.

— Когда пан начнет печатать? — спросил Урюпин.

— То уже скоро, товарищ редактор, — сверкнул зубами печатник.

Разворот был исправлен. Стереотипер ставил матрицу первой полосы.

— Можно считать, что схватки кончаются, — констатировал Платов, — младенец идет головой.

— Полный вперед! — скомандовал Урюпин. — Курс на «Розу». Редактор угощает!

Я не возражал. В восемь утра начинала работать столовая для руководящих работников, к которой мы с Урюпиным были прикреплены. Платова провели контрабандой. Запасные талоны у нас есть.

— За первенца, за нашу «Зарю Немана»!

Журналистское счастье

Что такое не везет и как с этим бороться? Вспомнил изречение Семена из «Красного знамени». Не везет? А может быть, в этом невезении скрыта моя удачливость. По существу мне удивительно повезло. Кто знает — воспользуйся я сегодня утром правом на сон — возможно, сейчас должен был бы держать ответ в обкоме партии за серьезную ошибку в газете.

Утром, это было уже часов в восемь, подписав последние полосы, пошел завтракать. Ко мне за столик подсел заведующий областным земельным управлением Бурокас. Я спросил его, почему не отвечают на выступления газеты. Крестьяне из Озерска жаловались на нарушение Постановления о реформе. Бурокас, оторвавшись от тарелки, буркнул:

— Газет не читаю.

Мне хотелось заехать ему тарелкой по физиономии. Нашел чем хвастать: газет не читает. Какого же черта ты носишь в кармане партбилет? Мы ночи не спим, сердце замирает, когда скажут, что исчезла проклятая «третья фаза», а он, извольте радоваться, газет не читает. Да еще и хвастает этим. Люди нам пишут, надеются, а он не желает читать! Чтобы скрыть волнение, унять дрожь в пальцах, я засунул руки в карманы, нащупал мелочь, бросил на стол:

— Вот вам, купите газеты. Следует надеяться, что вы умеете читать. Иначе откажитесь от своей должности.

Бурокас застыл с ложкой, поднесенной ко рту. Я не стал ждать, пока он соберется с мыслями, ушел из зала. Спать расхотелось. Решил еще раз взглянуть на газету, которую чинуши не желают читать. Начинают сдавать нервы. Не велика доблесть обругать человека.

У ворот типографии встретил Бориса Задорожного.

— Много нашли ошибок?

— Несколько лишних запятых сковырнул. Черчилля напечатали с одним «л»…

— С одним «л» — так с одним, переживем. Вот что, Борис Иванович, — если вы печатаете критические статьи, то добивайтесь по ним действенности. Сегодня же дайте справку, на какие сигналы не получили ответа из облзу.