Иная вечность. Избранное - Ольга Нацаренус

Родная Москва моя, Аефортово, тяжёлая готика врат Немецкого кладбища… Мне не больше семи, я крепко держу за руку деда – ладонь в ладонь, в нерушимый замо́к. В другой руке у него коричневый кожаный портфель и картонная коробка из-под обуви с множеством пробитых дырочек в крышке. Мы гордо идём выпускать воробья, подобранного на улице и выхоженного нами. Мы решили, что на кладбище птице будет несложно… Сначала мы движемся прямо, до часовни, затем налево, потом ещё раз налево… Это последний маршрут родных и близких мне кровью своей… Дошли. Страшный чёрный гранит с застывшими навек лицами на долю секунды схватывает блик серых птичьих крылышек… Дед… Тяжёлая одышка, хриплый лёгочный кашель, солёная испарина на лбу… Небрежно, с ухмылкой кидает в мою сторону: «Ко мне скоро сюда ходить будешь!.. Вот так-то, мартышка…» Невыразимая, разрывающая боль в груди, слёзы нахлынувших воспоминаний, отчаяние и бесконечная тоска, тоска, тоска… До состояния необходимой тупости, до непонимания происходящего, до неистовой яркой электрической вспышки в сознании, перемещающей в иную точку мою душу…

…Высокий рост, сияющие белые полотна по диковинно сложенному телу, бездонные печальные глаза и удивительные крылья… Невообразимая ширина их размаха и тяжёлое, густое оперение. Протягиваю руку в попытке дотянуться, дотронуться, но Ангел останавливает меня незримым бессловесным запретом… Он садится на ступени крутой изумрудной лестницы, ведущей бесконечно высоко, вверх, и показывает мне свои мраморные ладони… Голос его громок и сердит:

– Почему не записываешь то, что приходит в твою голову? Мир всегда нуждается в признании сущности Господа!

Я смущена, скована и не в силах внятно ответить:

– Но… я не готова пока… к выражению подобных тем… Мой собеседник вежливо улыбается глубокими морщинками вокруг глаз и расправляет прекрасные крылья:

– Абсолютно любая тема является признанием сущности Господа…

…Сны… Сны моего сердца… Острова превосходного обмана и нежных воспоминаний, хрупких мистификаций и чудесного откровения… Единожды рождённые, они имеют своё, неповторимое и уникальное существование в пространстве Времени. Они способны изменяться, играя прелестными красками Бытия, способны искажать восприятие жизни, влияя на расстановку действий и событий, способны возвращаться. Они заставляют думать, погружаться в иллюзию Мечты и не забывать Прошлое, настойчиво выдёргивая из него нетлеющие с годами фрагменты неисправимости.

Меня разбудил дождь…

Меня разбудил дождь… Неистовый, металлический, он барабанил в мутную пелену окна моей комнаты. С трудом приоткрыв глаза, толком не приведя своё сознанье в надлежащий порядок, я обнаружил на часах половину пятого. Хмурый октябрьский день подходил к концу, покорно предоставляя свои права серому промозглому вечеру…

Я справился… Мысль об этом родила сладкую, тёплую волну в моём теле. Похороны отца, а затем затянувшаяся церемония поминок с подобающим ей бредом душеиз-лияний родственников, друзей и просто сочувствующих скорбному моменту, превратили ушедшую ночь в настоящий кошмар и повергли меня в бесстыдное бегство на необитаемый остров детства моего, в старый загородный дом. Я вспомнил, как, переступив порог и миновав сонную тишину коридора, я надёжно запер свою душу в обшарпанных стенах безграничной независимости и покоя, насильно влил в себя полстакана горькой и, преодолевая мерзкую тошноту, свалился на диван…

Я всегда любил своего отца. Любил, когда не умел принять его жизненных взглядов, когда не мог смириться с его равнодушием ко мне. Любил, даже когда ненавидел.

Он был непостижимо сложный! Интеллигентный, благородный человек, посвятивший всю свою жизнь служению хирургии и спасший не одну тысячу жизней человеческих, он, казалось, абсолютно не принимал во внимание моё существо.

Помню, как ребёнком я трепетно ожидал возвращения отца с дежурства. Я всегда чувствовал его заранее, как-то навязчиво бессознательно, по-собачьи. Уже за момент до поворота ключа в замке сердце моё вдруг начинало радостно биться, я срывался с места и летел по коридору, сопровождаемый звонким лаем престарелого дворянина Бимки. Я горел желанием броситься к отцу на шею, как бы невзначай задеть нежной детской щекой колючую седую бороду, крепко схватить его за руку, утащить в гостиную и говорить, говорить, говорить…

Но он возникал на пороге, вручал грустную потёртую шляпу и пальто матери моей, холодно целовал её в лоб и молча проходил в свой кабинет.

Позже, играя на полу в прихожей, я мог украдкой, через забытую дверь, наблюдать, как отец подолгу сидит за своим письменным столом, то внимательно что-то читая, то делая записи, аккуратно касаясь губами краешка дымящегося стакана, наполненного крепким чаем.

Так мы и общались. И лишь изредка, в присутствии гостей, отец позволял себе опустить тяжёлую сильную ладонь на мой затылок и тихо спросить: «Ну что, детёныш, каковы успехи на пути постижения истины?»

И я терялся, распадался на множество мельчайших частичек, выскальзывал из-под его руки и тут же исчезал за дверью своей спальни, вызывая тем самым чувство холодного недоумения у присутствующих…

Меня называли странным мальчиком, причём странности мои трактовались абсолютно различными мнениями. Одни считали меня гениальным ребёнком, другие – не вполне удачным экспериментом перезревших по возрасту родителей. Я был замкнут, молчалив, много, но с толком читал, сумасшедше вымазывал акварелью мистические сюжеты, дерзко сочинительствовал. Я очень любил свою собаку и не имел более друзей. Окружающий мир казался мне сложным, загадочным, но вполне понятным. Единственное, чего я не мог объяснить в этом мире – это отец. Он словно жил в другой, неведомой мне стихии и всячески не желал моего туда вторжения. Особенно болезненно это воспринималось в те минуты, когда он по непонятным мне причинам уединялся на нашем чердаке, и все мои попытки перейти границу этой территории заканчивались строгим «нечего здесь делать!»

Я вырос и ушёл. Болтался по свету таким же странным мальчиком, каким был много лет назад. Теперь вернулся-Вернулся, когда узнал, что отца не стало… Он умер, и уже не сумел воспротивиться моему желанию прижаться щекой к его колючей седой бороде. Правда, разговора, как и прежде, не случилось…

Но это было вчера. Теперь же меня разбудил дождь. Теперь я существовал сегодня, сейчас, в объятиях нового дня, взявшего своё начало под тихой тенью дубового могильного креста.

И я зажёг свечу и покорил чердак! Я нагло проскрипел к нему всеми ветхими его ступеньками, изо всех сил шарахнул маленькой подгнившей дверцей и уже через момент оказался внутри неведомого, мрачного лона.

Прямо перед собой я увидел узкое окно с выбитым, будто обкусанным стеклом и вольно развевающейся душой, ситцевой, в клеточку. Остальное пространство купалось в изысканном хламе: старые книги, журналы, фотографии, предметы домашней утвари, давно засохшие цветы – всё это было насмешливо разбросано и тщательно покрыто слоем серой липкой пыли.

Пламя свечи моей чуть не погасло от внезапно налетевшего сквозняка, когда среди всей этой груды изысканного хлама я едва различил небольшую, резного дерева, шкатулку. Я долго держал её в остывших руках.

Держал, как можно, наверное, держать только чьё-то сердце, прекрасно понимая, что это – всего лишь орган, всего лишь физика, лишённая ныне совокупности с таинственным, неведомым духом. Пальцы мои напряглись, силясь приподнять упрямую крышечку, и в тот же миг за моей спиной раздался до боли знакомый с детства голос: «Ну, детёныш, и каковы же успехи на пути постижения истины?»…

В милом детстве…

В далёком милом детстве каждые летние каникулы мои проходили за две тысячи вёрст от родной Москвы, в селе Никоновское, у бабушки Нюры. С наступлением очередного июня месяца моя мама начинала поспешно собирать многочисленные сумки, содержимое которых обязано было сделать мой отдых наиболее полноценным, покупала билеты на поезд и с великой радостью везла меня «дышать чистым воздухом и набираться сил», в благословенную глушь…

После двух суток утомительного пути в плацкарте мы наконец-то прибывали на безымянный полустанок, покидали надоевший до тошноты вагон и легко отыскивали узенькую тропку, ведущую в самую чащу леса. Долгое движение по тропке этой всегда было для меня самым приятным эпизодом во всём нашем путешествии! Густые, непроходимые дебри деревьев и кустарников обнимали нас справа и слева, тысячи скрывающихся от человечьего глаза птичек наперебой выводили замысловатые трели, а под ногами моими происходила жизнь особая, муравьино-жучиная. Лес казался мне непреодолимо высоким, стройным, упирающимся макушками своими аж в само небо, туда, откуда яркие лучики солнца пронизывали собой весь этот зелёный, серьёзный, таинственный мир.