Шмелиный мед - Линдгрен Торгни

— Я сразу это понял, — сказал он, потратив на разглядывание содержимого столько времени, сколько было ему нужно. — Знал с самого начала.

Он встал и, сделав пару шагов, отделявших его от дивана, улегся.

В коробке была Минна, кошка. Или Лео, кот.

Голова отдельно, туловище отдельно, на дне коробки спекшаяся кровь. Когда Катарина приподняла затвердевшее тельце, чтобы проверить под хвостом и между задними лапами, ее пальцы стали липкими от крови. Нет, пола она не обнаружила, там оказалась лишь почти голая кожа, это животное было ни кошкой, ни котом, оно было Йикем, оно и в самом деле было и Минной, и Лео. Возможно, оно с давних пор было только тем или другим.

Он хорошо сделал, что прикончил ее, сказал Хадар. — Ее все равно следовало убить. Это было необходимо.

Она перевела на него взгляд. Измученный, умирающий человек, который оплакивал свою кошку. Время от времени он поднимал руку и проводил ею в воздухе над грудью, словно там по-прежнему лежала кошка. Ну-ну, произнес он. Ну-ну

— Я останусь до завтра, — сообщила она. — Одним днем больше, одним меньше, роли не играет.

И тут его рука замерла в воздухе.

В таком случае, сказал он. в таком случае ты могла бы закопать труп, закопай его в конце картофельного поля, в сарае у двери стоит лопата.

Когда она вернулась в дом после того, как положила кошку за хлевом под соснами на съедение галкам, лисам и воронам — отдельно голову, отдельно туловище, — он произнес:

— Теперь ты должна сказать мне, что закопала ее; пусть даже ты просто положила ее на траву, ты должна сказать мне, что закопала ее на глубину четыре или три фута.

— Я закопала Минну, — заверила она, — закопала ее так глубоко, насколько хватило лопаты.

Я думаю, он прикончил ее, чтобы избавить меня от хлопот, — сказал Хадар. — И работа красивая, у нас всегда были умелые руки. Он мне не коробку хотел подарить, а работу. И потом, через пару минут:

А он сильнее, чем я думал: чтобы убить кошку, надо иметь проворные пальцы и выдержку, это мужское занятие.

Он лежал совершенно неподвижно, сложив руки на груди, лежал, собирая силы, для того чтобы по возможности пережить брата. Если не считать братнина подарка, нежданной смерти кошки, для него это мог бы быть вполне обычный день: болеутоляющее, поесть, немного подремать, естественные надобности, мысли, которые он держал при себе. Она принесла газеты из почтового ящика у дороги, сегодняшние и вчерашние: ни ей, ни ему не пришло в голову их читать.

— Ими можно разжечь плиту, — сказал он.

Она поднялась в свою каморку и написала короткий отрывок. Необходимо рассказать, отметила она, о цельности и многозначности Кристофера, не о том, кем он был, а о том кого представлял. Не люди, а образы — вот что поддается описанию. В письменные источники проникли фрагменты устной традиции; недоразумения, ошибочные толкования и заимствования из легенд о других святых обогатили и подкрепили правду о Кристофере, ему придали черты и поступки, а возможно, даже телесные свойства — в том числе отвратительные запахи, — которые, скорее всего, были изначально характерны для святого Гомобония, Калликста или Арбогаста. Так, например, намекали или говорили, что он, Кристофер, обычно брал самых тяжелых больных на руки, чтобы они могли умереть в чьих-нибудь объятиях, и что он с удовольствием опорожнял бочки с нечистотами бедняков и приговоренных к смерти в реку Морава. И что он жил вместе с прокаженными, ногтями соскребал с них грязь, промывал и перевязывал их язвы, кормил ихсо своей громадной деревянной ложки. Снизу слышалось, как Хадар говорит сам с собой, он бурчал и бормотал, разборчивыми были только ругательства.

Когда она вновь спустилась вниз, его вонь с такой силой ударила ей в нос, что ей с трудом удалось подавить рвотный позыв.

— Ты должна давать себе передышку, сказал Хадар. — Делай иногда перерыв.

Она еще раз нагрела воды на плите и приказала ему раздеться. Потом тряпками вымыла его с головы до ног, она втирала в его кожу мыльную воду и наконец вытерла насухо кусками фланели в красную и синюю клетку. И он не сопротивлялся, поднимал и поворачивал руки и ноги, следуя ее указаниям, переворачивался на бок и на живот и, когда позволяла поза, говорил о себе и о ней.

Воистину он спрашивает себя: до конца ли она понимает, сколько мужества, смелости, безрассудства ему понадобилось, чтобы заставить себя принять ее, чужого человека, в свой дом? Он ни шиша не знал о ней, кроме того, что было написано в газете, и все-таки привез ее к себе домой. От чужого человека может исходить непостижимо великая опасность. Чужаки отличались своего рода дикостью, чтобы не сказать грубостью и бесчеловечностью, местные никогда такими не были, нрав чужака похож на бездонную прорубь. Только это сравнение и подходит: бездонная пропасть и заполненная водой бездна. Ладно, сейчас он говорит не только о чужаках, а обо всем как высших силах, так и осязаемых вещах, внутренняя природа бытия есть не что иное как бесконечная борьба против чуждого, ри чуждых предметов и сил надо постоянно обороняться, защищаясь от чуждого, человек проявляет свою истинную ценность, свою подлинность. А ежели чуждое все же проникает в тело, человек заболевает, а когда чуждое добивается полного перевеса, человеку конец. В молодости можно схватить чуждое за рога и одолеть, но потом приходится полагаться на выносливость и хитрое упрямство, можно даже обмануть чуждое, притворившись его союзником. Надобно всегда действовать обдуманно, по плану и постоянно быть готовым к худшему. Просто невероятно, насколько при этом ты зависишь от того, кто идет впереди, показывая дорогу, от образца для подражания.

Что до него, Хадара, то в качестве путеводной нити и примера он бы назвал деда. Дед был первоначалом, сам он подобие. Каждый Божий день он немножко думает о деде и шмелиных медках. В первую очередь о том, как кончилась история с дедом и шмелиными медками.

Что такое шмелиные медки? — спросила она. Шмелиные гнезда в земле, — пояснил он, — мешки, наполненные медом, кули, из которых выдавливают мед, мед и больше ничего.

У него, у деда, стало быть, была лайка, длинноногая, как олень, с волчьей мордой, какие бывают у некоторых лаек, и эта лайка научилась выискивать шмелиные медки, находить их по запаху, она бегала кругами и лаяла, когда обнаруживала шмелиный медок. И дед с помощью куска коры выкуривал шмелей и выдавливал до последней капли мед из медков в жестяное ведро, которое он носил в рюкзаке. Они бродили по лесам и болотам, дед и его лайка; летом, когда заканчивался сенокос, бывало, неделями пропадали на этой охоте, охоте за шмелиными медками. Однажды, в тот раз, о котором он, Хадар, сейчас рассказывает, они направились на запад, далеко за болото Лаупарлидмюрен и гору Хандскебергет.

Поднимая его правую руку, чтобы соскрести корку грязи из-под мышки, она переспросила: — Как, как?

Лаупарлидмюрен и Хандскебергет. И под выворочеными корнями на краю травяного склона — ну, там никто не был и не видел, — в густой, значит, траве под вывороченными корнями собака нашла шмелиный медок. И когда они наклонились над ним, дед и лайка, дерн под ними не выдержал, и они провалились в высохшую колодезную яму, которую кто-то вырыл в незапамятные времена, шестнадцати футов глубиной. Там, на щебенчатом дне, они и сидели, ближайшие недели никто не стал бы их искать, и никто не сумел бы выбраться из этого колодца, даже лайка. И они делились медом, который они собрали в жестяное ведро, лизали понемножку, да, мед поддерживал в них жизнь столько дней, сколько ушло на то, чтобы дедова рубаха из чертовой кожи протерлась на спине, дед ведь спиной упирался в стенку колодца.

Но потом, когда жестяное ведро опустело, они начали разглядывать друг друга, в колодце было светло даже ночью, они впервые по-настоящему увидели друг друга, и собака поняла, что дед вообще-то чужой для нее человек, а дед пришел к выводу, что он, строго говоря, совсем не знает свою лайку. Сколько бы шмелиных медков они вместе ни обнаружили, они были чужими.

И обоим стало ясно, что прежде чем все это закончится, выудят из этого колодца, один съест другого. — Самое страшное не голод, — сказала она, а жажда. Человек умирает, когда исчерпает всю жидкость.

Сейчас она занималась второй подмышкой. Он, однако, хотел бы подчеркнуть, что сырое мясо содержит много жидкости, мясо — это и пища, и напиток, и тем двоим в колодце это было, конечно, известно. Ежели, к примеру, проткнуть Улофа, брата Улофа, то из него сразу же выльется масса жидкости, не прогорклого масла или ворвани, как можно было бы ожидать, а настоящей жидкости, похожей на воду.

В общем, под конец дед и лайка вступили в единоборство, речь шла о выносливости, бдительности и терпении, и когда их все-таки нашли кто-то из местных разыскивал своих лошадей и вдруг увидел дыру в земле, — стало совершенно ясно, что один съел другого.