Маленький клоун с оранжевым носом - Павел Амнуэль

– Кто-то мог взять…

– Да? Если кто-то это сделал, то остальные должны были видеть.

– Полиция действительно думает, что мы тут все сговорились?

– А что им еще думать? – мрачно сказал я. – Естественно. Это единственная для них приемлемая версия. Кто-то из нас убил Алика, а остальные его покрывают и врут обо всем на свете. Невозможно обвинить всех сразу.

– Что мне говорить, Мотя?

– Господи, Ира, конечно, только правду! Он спрашивает – ты отвечаешь на вопрос. Точно и обстоятельно, но не больше того, что он спрашивает. Иначе все запутается так, что…

– Ты… – Ира помедлила, потом взяла меня за руку и сказала, глядя в пол, но чувствуя мое состояние точнее, чем если бы смотрела в глаза: – Ты найдешь того, кто это…

Я помолчал, тоже глядя в пол, а не на Иру.

– Постараюсь, – сказал я. – Ты же понимаешь… Какой из меня сыщик… И как это вообще…

– Постарайся, – сказала Ира. – Иначе…

Молчание продолжалось несколько минут, было слышно, как следователь за закрытой дверью кухни спрашивает о чем-то Анну Наумовну, а она отвечает так тихо, что ее слова расслышать невозможно, будто шелест, шипение чайника или вентилятора под потолком.

– Иначе я не смогу жить, – закончила Ира.

Я знал, что она скажет так, я ждал, что она это скажет, и теперь, когда она это наконец сказала, я понял, что Ира пришла в себя, и, значит, я могу на нее рассчитывать, на вопросы Учителя она будет отвечать правильно и не закатит истерику, и вообще у Алика правильная и умная жена. Была.

Дверь кухни открылась, Анна Наумовна стояла, держась за притолоку, и, похоже, могла упасть, если…

Я подошел и взял ее под руку.

– Спасибо, Мотя, – пробормотала Анна Наумовна, – пожалуйста, проводи меня в комнату. Я хочу лечь.

– Я принесу вам лекарство, – сказала Ира.

– Не надо, я просто полежу.

– Ирина Вадимовна, – голос Учителя раздался, как глас Архангела, призывающего грешников на Божий суд, – зайдите, пожалуйста. И дверь, пожалуйста, закройте…

Сколько «пожалуйста» в одной фразе. Наверно, среди следователей Учитель считался белой вороной. А может, для каждой категории подозреваемых у него был свой подход, своя лексика?

Ира вошла в кухню и закрыла за собой дверь, а я проводил Анну Наумовну до ее комнаты, уложил на кровать, укрыл пледом, постоял немного, пока она лежала с закрытыми глазами, и собрался уже выйти, когда услышал:

– Сядь, Матвей.

Анна Наумовна повернула ко мне голову, но глаз не открывала, она хотела понять, что я чувствую, зрение ей мешало, она и сына своего лучше понимала на ощупь – когда Алику было плохо, когда его обижали или когда у него что-то не получалось, он приходил к матери, она обычно сидела у плиты, ждала, пока доварится курица или дожарится картошка, Алик клал голову ей на колени, Анна Наумовна гладила его волосы, ощупывала плечи, проводила ладонями по спине, и Алику даже рассказывать ничего не нужно было, он просто прижимался к матери и молчал, а она говорила нужные слова, всегда единственно правильные и никогда – пустые и общие, пригодные на любой случай жизни. Анна Наумовна не была экстрасенсом, не умела читать ни мыслей, ни каких-то движений души, но ощущения собственного сына понимала безошибочно, а теперь, похоже, и мои ощущения она то ли поняла интуитивно, то ли решила, что понимает.

Я сел рядом с кроватью на маленькую табуреточку, куда Анна Наумовна ставила ноги, чтобы не касаться холодного пола. Обычно табуретка стояла в гостиной у дивана – видимо, ночью Анна Наумовна принесла ее в спальню, чтобы… Да какое это имело значение?

– Он ничего не понял, – сказала она.

– Конечно, – сказал я. – Как он мог понять?

– Что ты собираешься делать?

– Я? – Мне было ясно, что хотела спросить Анна Наумовна, но я все-таки изобразил непонимание, чтобы впоследствии не возникло никаких недоразумений.

– Ты, кто же еще? – сказала Анна Наумовна. – Этот… следователь будет из нас всех вынимать душу, а то еще и арестует кого-нибудь… Никого, кроме нас, не было, когда… когда это… когда…

Похоже, ее заклинило. Произнести вслух «когда убили Алика» она была не в состоянии, а продолжить мысль, не произнеся этих слов, было невозможно – во всяком случае, по ее мнению, хотя на самом деле и говорить ничего не нужно было.

– Да, – сказал я, – это очевидно. Я вот что думаю…

Я помолчал. В том, что я собирался сказать, тоже было мало приятного, а о том, что я сейчас думал о смерти своего друга, Анне Наумовне лучше было не знать вовсе, но чтобы хоть что-то предпринять, мне нужна была свобода не только действий (она зависела от Учителя, и тут Анна Наумовна ничем не могла ни помочь, ни помешать), но главное – мыслей, рассуждений, выводов. Я не знал, к каким выводам приду, и кого, в конце концов, мне придется… если, конечно, получится…

– Я знаю, о чем ты думаешь, Матвей, – тихо произнесла Анна Наумовна. – Все равно. Сделай это. Пожалуйста. Иначе я не смогу жить.

Господи, еще одна… Я не сумел сказать «нет» Ире, а уж Анне Наумовне – тем более. Но ведь я не знал… То есть это она не знала, а я-то знал хорошо, что… Нет, об этом сейчас лучше не думать, когда нервы у матери Алика напряжены до предела, и она чувствует, конечно, малейшее движение моей души; я не должен сейчас думать об этом, не должен, я и не думаю, но дать ответ нужно сейчас, и делать все я должен очень быстро, неизвестно, что придет в голову Учителю через час или через день, значит, времени у меня в обрез, и свобода действий очень ограничена. Понятно, что даже если никого из нас не арестуют, Учитель будет внимательно следить за нашими передвижениями, вряд ли он приставит к нам филеров, нет у полиции столько свободных людей, но что-то следователь предпримет обязательно, и нужно быть очень осторожным, очень, а опыта у меня никакого.

– Я не знаю, получится ли.

– Конечно, – сказала Анна Наумовна. – Как ты можешь это сейчас знать?

– И результат может оказаться…

– Конечно, – повторила она.

– Хорошо, – сказал я покорно.

Я встал, пододвинул табуреточку к кровати и пошел к двери. Анна Наумовна лежала на спине и смотрела в потолок неподвижным взглядом.

– Садитесь, – сказал Учитель. Несколько исписанных листов лежали в папке, и я лишь очень приблизительно мог представить себе, что там могло быть написано. Следователь положил перед собой новый желтый линованный лист, взял ручку, посмотрел на меня изучающим взглядом и задал первый вопрос:

– Пожалуйста, ваш год рождения, семейное положение, место работы и год алии. Паспортные данные ваши я ночью уже записал, так что это опустим.

– Год рождения одна тысяча девятьсот шестьдесят восьмой, женат, имею дочь одиннадцати лет, работаю в Еврейском университете в Гиват-Раме, физический факультет, имею докторскую степень, репатриировался в Израиль с семьей в одна тысяча девятьсот девяносто седьмом.