Замок братьев Сенарега - Анатолий Коган

Шайтан — мурза эту степь знал, как свой молитвенный коврик. Привычно запутывая следы, он то уводил свой маленький чамбул от моря, то вновь приводил на тропы, откуда был виден нетускнеющий синий простор. За ним тянулись два десятка татарских воинов — лучших в Шайтановом юрте. Порою рядом с мурзой, порою следом на рослом вороном ехал молдаванин в гуджумане набекрень.

— Все — таки, Тудор — кардаш[21], — с сожалением промолвил вожак, когда сотник снова поравнялся с ним, — все — таки, если бы ты убил меня тогда, у реки, я больше бы тебя уважал.

Шайтан — мурза имел в виду первое их знакомство, когда белгородский воин настиг его выше лимана, у переправы через Днестр. Татарин предложил сотнику сразиться один на один. Тудор выбил у него тогда из рук саблю, отнял в пешей схватке нож, скрутил в жесткой траве арканом. Но пощадил, а месяц спустя — и вовсе отпустил.

Какая польза была бы от этого мне? — шутливо отвечал сотник. — Лучше немного меньше уважения от живого мурзы, чем немного больше — от мертвого.

— Почему хотя бы не продал? — не унимался Шайтан, получивший носимое им с гордостью прозвище за дьявольскую хитрость. — Разве я, — он потряс в воздухе жилистыми руками, — разве я негодный товар?

— Ты не товар, Шайтан — кардаш, — нахмурился Тудор.

— О аллах! Это и есть та мудрость, которую ты при вез в седельной сумке из дальних стран, от франкских рыцарей — своих побратимов? Та мудрость, которая держит тебя в бедности, среди таких же нищих, как твой кардаш — мурза? Разве не знал ты, что татарин душа без веры, что татарин не понимает добра?

Шайтан, конечно, лукавил, мурза понимал и помнил добро. Жестокий и хищный, он не помнил, напротив, зла, естественного в его представлении дара встречного. Добро, зато, было подарком редким, заслуживающим удивления; забыть его — потерять всякую память. Шайтан шутил, говоря и о собственной бедности; Тудор — кардаш, гостя у друга, видел неисчислимые табуны коней, отары овец, верблюдов. Глава сильного и воинственного татарского рода, Шайтан — мурза был вездесущ в Поле и не признавал для себя границ. Чужие стада, золото, платье, толпы белого и смуглого, христианского и при случае мусульманского ясыря постоянно пополняли прибытки Тудорова знакомца.

— Продай меня — разбогатеешь, — усмехнулся сотник.

— И продам, — оскалил зубы веселый степной хищник — Но только так, как велишь ты сам. Не будь того — разве могу я продать кунака? Разве я собака, напавшая на слепца? — Шайтан — мурза даже плюнул в сердцах.

— Сколько же ты за меня возьмешь, брат? — продолжал поддразнивать татарина Тудор. — Как за королевского ясыря? Или за московского? — Королевский ясырь — из подданных польского короля — ценился дороже: слыл «нехитрым». За московского же — с Великой Руси — давали меньше: московские люди слыли «хитрыми», так как были непокорны и склонны к побегу.

— Сложу вместе цену двух таких ясырей, — ответил мурза — За славного батура менее двойной цены назначать — себя позорить, его поимщика. Цена должна быть большой, — добавил Шайтан серьезно, — чтобы неладного не учуяли франки.

Близкий полдень баюкал в дремоте весны безбрежное Поле и синее море. Зеленый простор легко и просто переходил в голубой и был ему, в свою очередь, — самим собой разумеющимся продолжением. Порой голубизна растворялась в зелени, пропадала; море уходило вправо, и Шайтан — мурза вновь тропил их путь по известным степнякам приметам — по солнцу и курганам, одиноким деревьям и скрутням трав. Тудор с удовольствием следил за хищными, естественными повадками полудикого кардаша. Дозволено ли Тудору Боуру, честному воину, быть кунаком степного разбойника, охотника за людьми? Сотник чуть приметно усмехнулся. Почему бы и нет? Было ли дело всех, кому служил он под иными небесами, честнее и достойнее, чем жизнь Шайтана — мурзы? Каждый жил по законам своего племени; каждый должен был быть самим собой, дабы выжить, не влача рабьего ярма. И был ли аркан мурзы Шайтана бесчестнее, чем тайное оружие многих сильных мира, мнивших себя учеными и благородными, человеколюбивыми людьми?

Тудор вспомнил Италию, свою кондотьерскую службу, отряд головорезов, которым командовал, будучи капитаном вселукавого, но щедрого герцога. Останься Боур в Милане — был бы он уже нобилем, получил бы владение и герб. Мог и сам бы набрать кондоту — слава у молодого Теодоро Дакко уже была. Не захотел. Тянуло домой, на лиман, в Тигечский кодр, в степные травы над Днестром. Не мог Теодоро жить во фрягах, хоть и знал уже их язык и походил на итальянцев во всем. Открылся герцогу, попросил отпустить.

— Неволить не буду, — отрывисто молвил государь, — хотя мне ты и нужен, не ведаешь даже, как. Но здесь, боюсь, погибнешь, и этого греха на душу не возьму. В этом мире, — добавил князь, — где сняты все заповеди, где брат готовит брату яд, тебе не выжить; безоружен ты среди нас и наг.

Мурза внезапно остановил коня, поднял предупреждающе плеть. Застыли в тот же миг люди и кони чамбула. Вдали в травяном море стало заметно какое — то движение; над чем—то, быстро перемещавшимся по степи, играла стая воронов. Не шелохнувшись, конники терпеливо ждали, пока не поравнялись с ними незримые в тырсе, неведомые существа. Послышался тяжкий топот, жуткий вой. И все, наконец, утихло вдали. Тудор понял: то волки прогнали табун диких коней.

— Могли быть вольные люди твоей веры, — пояснил татарин, трогая с места коня. — Вольные люди с Днепра — не дай аллах негаданной встречи с ними!

Сотник Тудор уже встречался с такими; в Белгород не раз прибывали ватаги гулевых людей с Поля, во всё большем числе селившихся на вольных землях по Днепру, выше, да и ниже его порогов. Слыли они разбойниками, лихими и жестокими гультяями, скорыми на грабеж и расправу. В Четатя — Албэ, однако, на плоскодонных лодках, сшитых из воловьих шкур, прибывали могучего вида, дочерна загорелые, веселые и приветливые люди, говорившие на языке Украины. В городе диву давались, как ухитрялись странные гости одолеть своими лодчонками сердитый Понт. Вольные люди привозили на продажу меха, мед, кожи, свечной чистый воск, вяленую дичину, иногда — захваченных дорогой татарских пленников. На вырученные деньги вовсю гуляли в просторных белгородских корчмах; покупали только оружие, добрую рыболовную и охотничью снасть, свинец и порох. Тудор знал, что там, среди запутанных рукавов и протоков великого Днепра, в камышах и прибрежных лесах, на потайных островках у этих людей были свои, им одним известные прибежища, кое — где небольшие крепостцы. Даже знавшие реку татары и поляки не отваживались забираться в подвластные этим неукротимым ватагам заповедные места.

— Мне сказывали, — заметил сотник, — что люди эти пошли от чумаков, тех, что возят из Крыма на Украину соль. Ездя Полем, стали иные из тех чумаков добрые и тайные места примечать, — для промысла рыбы и зверя вначале приходили на свои заимки только летом, потом построили зимовники, начали садиться в них насовсем...

— Может, есть и такие, — согласился мурза. только больше меж них бродяг, никчемных и разбойных, без роду и племени, — упрямо повторил Шайтан, нарушив ших верность пану и сбежавших от его плети. Знаю, о чем думаешь, кардаш — друг, — сверкнул татарин хищной улыбкой, — и верно думаешь. Мой народ тоже на земле не сидит, мой народ тоже живет добычей с кого ее ни возьмет, кого ни полонит в набеге. Только мои народ покорен аллаху. Мой народ чтит пророка — да наградит его аллах и приветствует! — и следует заветам Мухаммедовой книги. Для людей иных племен и веры татары — лютые волки; но пред ликом своих чабанов мы — робкие овцы; слово мурзы, бея, слово хана для нашего человека — все равно что богово. Скажи я любому моему воину — умри, и — умрет. Сядет и умрет! — со свирепой гордостью заключил Шайтан — мурза.

Так теперь и в ляхах, кое — где, — заметил сотник, думая о своем. — Прикажет пан рабу повеситься, и тот должен сам лезть в петлю, не то до полусмерти запорют, а там — и повесят. Вот и бегут люди во Поле. Какое уж потом почтение к господам! Только месть!

Шайтан неодобрительно щелкнул пальцами.

— Не гневайся, брат, — сказал он, — только все это у вас, пребывающих в заблуждении, — от ложной веры. Особенно — от веры в деву, поклонения женщине. Оно и рушит в вас истинную доблесть мужа — доблесть повиновения. Как лучшее благо, два с лишним столетия назад, несли эту доблесть вашим предкам мои пращуры нукеры[22] Чингиза и Бату — хана. Да не приняли ее народы ваши и племена — вера не попустила. Решился бы хоть ты, Тудор — кардаш, — приступил вновь татарин к давнему, бесполезному разговору. — Принял бы благословение мира — ислам, стал бы у нас великим батыром. Стада, богатства, слава — все стало бы твоим! И все — за малую толику плоти!

— Не плоти держусь, — с усмешкою отвечал витязь