Не жди, когда уснут боги - Александр Иванов

Федоров остановился возле того угла, где находилось его альпинистское снаряжение. Снял с гвоздя ледоруб, повертел в руках, повесил на место. Наклонился к рюкзаку, щелчками посбивал пыль с выглядывавшего оттуда спальника. Потом медленно, словно колеблясь, направился к телефону.

— Привет, старина! Надеюсь, ты жив, здоров, как всегда в форме и строишь планы насчет отпуска, — заговорил он бодро и напористо. — Кто звонит? Вот-те на! С каких это пор ты перестал узнавать меня? Ну ладно, прощаю. Слушай, когда у тебя отпуск? Через три дня? Подходит, я тебя подожду. Как зачем? Рванем в горы. Да успеешь ты побывать у своих родственников, будь они все трижды… счастливы. Нам десятка дней хватит. Через Аксай идем до Короны, в ней, помнится, чуть больше пяти тысяч метров, возьмем ее, родимую, а затем по гребешкам на Теплые ключи. Устраивает? Чего молчишь? Пошаливает сердце? Это у тебя-то? Ха-ха! Брось разыгрывать. Твое сердце хоть вместо наковальни ставь — выдержит… Нет, ты серьезно? Ну если приступ… На кой черт тебе сдалась эта сидячая работа! С ней и до инфаркта допляшешься. Плюнь, иди в егеря или почтальоны. Оклады сейчас везде приличные, зато воздух, движение. Что я сам? И мне не миновать. Парадокс века: знаем, как сохранить здоровье, а делаем наоборот. Жорка тебе не звонил? Что, день назад ушел в этом же направлении? Вот жалость-то! Как же мы не связались раньше… Да, топать вверх он мастак. Спасибо, дружище! Будь здоров!

Не кладя трубку, Федоров щелкнул пальцами по рычажкам аппарата, дождался длинного гудка и снова набрал номер. По ту сторону долго не подходили к телефону, он почему-то волновался, постукивал мягким носком тапочка по паркету; наконец услышал знакомый, с легкой хрипотцой голос, заулыбался широко и ясно, будто давний дружок Витя Скворцов мог увидеть его осчастливленную физиономию.

— Алло! Выезжаем послезавтра, — орал Федоров в таком темпе, чтобы тот не успел возразить. — Готовь рюкзак и все прочее. Чего не найдешь — приезжай ко мне. Вместе сообразим. В общих чертах маршрут намечен. Подробности при встрече. Жду утром.

Но едва, облегченно вздохнув, он уселся в кресло, как затрещал телефон. На сей раз говорил Скворцов, а Федоров только хватал ртом воздух, безуспешно пытаясь вставить хоть слово. Лицо его хмурилось, когда, поймав все-таки паузу, он заговорил:

— Витя, я все понял. Причины у тебя веские, не подкопаешься. Хотя всегда приходится чем-то жертвовать ради главного. Не горюй. Мне самому очень досадно, что у тебя такая история приключилась. Но выбирать: идти в горы или зализывать семейные раны ты должен сам. Всем этим я сыт по горло. Действуй, Витек. Понадоблюсь, звони.

Круг замыкался. Правда, иного исхода он, пожалуй, и не ожидал. Случайность хорошая штука, но на то она и случайность, чтобы являться к нам тогда, когда не берешь ее в расчет.

Федоров достал гитару, пробежал пальцами по струнам, склонив низко голову и прислушиваясь к звукам. В памяти, лишь отдельной фразой, мотивом, настроением, всплывали многие песни, связанные с горами. Но та, что была нужна именно сейчас, долго не находилась. Федоров с терпеливою верой ждал ее, как ждут друга, который может задержаться по каким-то срочным делам, но вовсе не прийти не может. И он дождался. А дождавшись, запел тихим, все более твердеющим голосом:

Корона, Корона, Корона,Пути к тебе не заказаны,Под вечным смежным покровомМой ближний и дальний азимут.

А метелью дней мне душу жжет,Сложены года, как эшафот.Белая веревка на стене,Как ручей, молчащий по весне.

Гляжу на тебя, о Корона,Глаза туманом полощутся,Мне только бы с места тронуть,А там доберусь хоть ощупью.

Порою бываем мы грубы,Мечты даны, чтоб сбываться,Ступени рубить ледорубом,Чтоб выше взойти и сорваться.

Не думай, Корона, про робость,Как будто твое веление,Твои предпочту я пропастиДряхлению на коленях.

Но метелью дней все замело,Стынет птица — ранена в крыло.Говорят, любовь всегда слепа,Среди скал ушла моя тропа,Без меня ушла моя тропа.

Почувствовав на себе взгляд. Федоров оглянулся. Лена стояла у порога, прижавшись спиной к двери, и смотрела на него с грустью и недоумением. Она давно уже не смотрела на него так. Чаще всего лицо ее выражало то самое благожелательное спокойствие, от которого полшага до безразличия.

— Что с тобой? — помолчав, спросила она. — Ты сегодня какой-то странный. Даже поешь… С чего бы это, а?

— На моем месте любой бы запел или запил, — ответил он.

— Неприятности?

— Кругом.

— Если на работе, то, причем тут горы? К ним, по-моему, тебя уж давно не тянет.

— По-твоему… А вот Холмогоров поставил ультиматум: или я немедленно отправлюсь в горы, чтобы подтвердить якобы свою способность к восхождению, или в нашем КБ наступит полнейший развал.

— Но мы же едем на море!

— Море подождет.

— Тогда я поеду одна! — В ее голосе он уловил скорее вызов, нежели укор. И обрадовался:

— Конечно, поезжай. Отпуск большой, может, я тоже успею.

— Но ведь тебе в горы идти не с кем. Я-то знаю. Не с кем! Прежних друзей порастерял, а новые… Для застолья они еще сгодятся, но для гор — нет, жидковаты.

Ее горячность удивила Федорова. И обидела. Мы сами стараемся не задумываться над тем, как разрушаются наши некогда прочные связи с людьми, почему мы теряем своих старых друзей, с которыми, казалось, ничто не в состоянии нас разлучить. Если же нам напоминают об этом, мы восстаем всей душой — но не против потерь, ибо они очевидны, а против того, кто заявил о них прямо, без обиняков.

— Слушай, — сказал Федоров раздраженно, — оставь меня в покое. Со своими друзьями я и без тебя разберусь. Вечно ты стараешься чем-нибудь мне досадить.

— Глупый, я ведь жалеючи. Хоть намного проще, когда ты такой обкатанный, как морская галька. Можно на кухню послать, можно в магазин.

— Что тебе от меня надо? — вскипел он. — И так все разваливается.

Лена невозмутимо повела плечом:

— Я просто констатирую. Сначала в горы идти не с кем, потом…

— Перестань! — Когда чувства накалены, решение приходит быстрее. — Завтра я ухожу. — И неожиданно для самого себя добавил: — Все заранее договорено, Жорка меня ждет у самой Короны. Надо собираться. Давай-ка займись делом.

На секунду он даже опешил, приняв это решение. Но ощущение сдавленности, какой-то неясной внутренней тесноты исчезло, будто выдуло ветром скопившийся в ущелье туман. И Федоров глянул на жену с веселой усмешкой. И превосходством. И заспешил к рюкзаку. Ничего, думал он, перебирая альпинистское снаряжение, как-нибудь догоню Жорку, не может он уйти слишком далеко, только поднажать придется, сто потов сгоню, а догоню.

Лена продолжала стоять у двери, щеки ее закраснелись, а по губам блуждала не то смущенная, не то блаженная улыбка, словно ее уличили в давней ошибке и она рада, что уличили.

ОТЕЦ ПОРЯДКА

— Хочешь, я тебе, Федор Кузьмич, одну историю расскажу? Да не торопись, успеешь, никуда твои дела не сбегут.

Так вот, летим мы, значит, строго по курсу. Земля далеко, на небе штиль полнейший, до посадки часа три. Наш экипаж в кабине минеральную водичку попивает, словечками разными перебрасывается. Ну, момент выпал такой — благодать и покой. Вдруг дверь кабины приоткрывается, и на пороге вырастает бородатое чудище. Мы уставились на него, онемели. Здоровенный цыган, медведь, да и только. Правда, староват, в бороде и кудрях седины полно. Посмотрел на нас глазищами своими внимательно-внимательно, посоображал что-то, а потом спрашивает: «Какую зарплату, сынки, получаете?» Мы, конечно, развеселились: нежданный пришелец, да еще с таким вопросом. Отвечаем ему и смеемся, понятно. А он затылок пятерней почесал и говорит: «Много лет на свете я, сынки, прожил, чего только не видывал, но такой, истинно цыганской, как у вас, работы никогда не встречал». Повернулся и вышел. Вот потеха-то, а?

Митин смеялся по-мальчишески звонко, заразительно, раскачиваясь маленьким, сухощавым телом, и вместе с тем посматривал на собеседника: подействовал ли на него рассказ?

Но лицо старшего бортмеханика Полещука оставалось непроницаемым. Помедлив, он произнес:

— Во-первых, посторонние лица в кабину не допускаются, а, во-вторых, чтобы в воздухе отдыхать, надо на земле хорошенько поработать, товарищ Митин. Хотя бы на земле, ясно?

Высокий, подтянутый, с прямым, крупным носом и широко расставленными голубыми глазами, которые, казалось, изучающе, пристально вглядываются в окружающий мир с твердым намерением упорядочить, отладить существующие взаимосвязи между явлениями, людьми и предметами, весь словно бы устремленный к этому — быстрым шагом, резким отмахом руки, наклоном корпуса вперед, — таков Федор Кузьмич Полещук, ставший на аэродроме столь же привычной фигурой, как и крылатые машины, которые он благословлял в путь.