Утро нового года - Сергей Черепанов

Но вот опять загорланил чермянинский петух, Яков протер глаза и вдруг отчетливо вспомнил ночную трагедию. Страх пошел по всему его телу: мертвая скважина и все внутри ее слепо, глухо!

Он сел, поджав под себя ноги. Озаренное светом небо стало шире и глубже, коротко гукнул за околицей электровоз, по переулку с веслами на плечах, как с ружьями, степенно прошли к озеру два рыбака.

Яков подумал, что теперь Наташке будет худо и трудно, пока она вся залечится, починится. Вот и ему тоже теперь трудностей добавится…

— Эх, Тонька, Тонька! — сказал он себе. — Что ж, так я и не смогу тебе высказаться, а ты, чертовка, сама не догадаешься, не спросишь, потому что незачем спрашивать — Корней вернулся!

Он потер ладонью то место на щеке, куда ночью возле скважины Тоня поцеловала его, стер поцелуй, он был дорог, но все же не тот, какого ему хотелось…

Когда развиднелось, с озера прилетел стремительный ветер. По песчаному берегу плеснулась волна. Наклонилась и зашумела осока. Ветер поднял на улицах Косогорья мусор, покрутил его, сбил тонкие сизые дымки над печными трубами и умчался в степь. Заспанные хозяйки, босоногие, выгоняли из дворов домашнюю скотину в табун. Пастух в старой помятой шляпе, в плаще, с длинной палкой стоял на пригорке.

В годы новой экономической политики предприимчивый делец Вавилов основал на здешнем косогоре кустарный кирпичный заводик. Заведение получилось грошовое: две круглых обжиговых ямы да полдесятка крытых соломой навесов, где сформованный вручную сырец сушился на вольном ветру.

Из ближних деревень приезжали на летний сезон мужики, становились возле озера табором, от рассвета до темна возили в телегах глину, месили ее ногами либо, задыхаясь в чаду, выгружали из ям обожженный дровами кирпич.

В зимнюю пору косогоры пустели, перебегала по ним поземка, засыпало сараи сугробами снега.

И не бывать бы тут поселку во веки веков, если бы кое-кто из мужиков, отведавших жизнь на отхожих промыслах и не принявших коллективизацию деревень, не облюбовал этот клочок земли.

К тридцатым годам проклюнулись на косогоре первые избенки. Мужики, окончательно покинув деревни, перебирались сюда со всем скарбом и живностью. Вавилов сбежал. Его заводик принял строительный трест. Кирпичный завод переделали, перекроили, оснастили машинами. Затем начали поселяться артельщики, вербованные из далеких областей и республик. Косогор запестрел мазаными хатками, избами, пятистенниками. За четверть века Косогорье окончательно преобразилось. Избенки и хатки, следы былой бедности, ушли на слом. Старожилы обзавелись особнячками, сложенными из кирпичного половья, развели огороды, фруктовые сады, нагородили под окнами палисадники с тополями, желтой акацией, сиренью, черемухой, без которых не мыслились довольство и сытость.

Как повсюду на земле, не было в изогнутых, ломаных улицах поселка ни одного дома, похожего на соседний. Строились дома без архитектурного плана, разноликими, с присущими их хозяевам склонностями. Одни смотрели на мир весело, любовно выставив напоказ гладко оштукатуренные фасады, резные карнизы, добела выскобленные, вымытые мылом крылечки, раскрытые настежь створки. Другие, ни разу не побеленные, с трещинами вроде черных молний, с задранными на крышах листами кровельного железа, брякающими при каждом дуновении ветра, плаксиво куксились, храня давно затаенную обиду на нерадивые руки жильцов, либо по-сиротски, по-вдовьи тосковали. А третьи, самые малочисленные, никогда не испытавшие радости, тяжко хмурились. Видом они были темные, наподобие староверческих икон.

Таким было и домовладение Марфы Васильевны. Дом на четыре окна в улицу и на два в переулок, вознесенный на высокий из дикого камня фундамент, завершался во дворе обширной кирпичной пристройкой, где располагались амбар, погреб, коровник, дровяник и гараж.

Формально владение числилось за Назаром Семеновичем. На него выписывались извещения о налоге со строений, земельной ренте, страховке, но над всем внешним и внутренним обликом двора довлела одна непререкаемая воля хозяйки.

Еще в тридцатых годах рассыпалась и слиняла богатая, своевластная порода деревенских богачей Саломатовых, от которых откололась Марфа Васильевна.

Ее отец, Василий Петрович Саломатов, считался первейшим человеком, пока не грянула революция. Но и при Советской власти, удачно пережив военный коммунизм, сумел он удержать богатство. Не растерялся и при переделе земельных угодий, когда самые плодородные пашни отошли в бедняцкие семьи, а ему были отведены солончаки за десять верст от поскотинных ворот. Солончаки эти, где рождалось не выше сорока пудов с десятины, прозванные «голодными», служили ему лишь прикрытием против сдачи излишков хлеба государству. «Плох, плох урожай, еле семена собираю, — говорил он в сельсовете, отказываясь вывозить хлеб. — Негде больше взять. Хватило бы себе на прокорм». На самом же деле арендовал Василий Петрович в соседней башкирской степи десятка три десятин. На степи, никем никогда не меряной, заросшей травами в рост коню, урожай падал на десятину не жалкими пудами, а добротными возами. На жатву, на молотьбу целинных хлебов нанимал хозяин каждую осень башкир, а отвеянное зерно вывозил домой по ночам глухими дорогами.

Благопристойно и ровно жили Саломатовы. В крестовом дому всегда стояли тишина, полумрак, в переднем углу горницы, перед киотом Николы-угодника, горела лампада, курение табака почиталось незамолимым грехом.

Круглый год держал Василий Петрович двух батраков. Один из них, Назарка Чиликин, ходил за скотом, второй, Силантий Куян, управлялся с прочим хозяйством. Батраки ночевали в малой избе, где хранились хомуты, ременная сбруя и содержались новорожденные ягнята. «Навозный жук» Назарка, несмотря на молодость, получал от хозяина плату наравне с пожилым здоровущим молчаливым мужиком Силантием, бездомным, бессемейным, так как очень уж близко стоял к сельсоветским активистам. Сам Назарка ни в какие общественные дела не лез, даже в клуб на игрища не ходил, предпочитая самогон и вечерки-посиделки «в малухах». Зато его младший брат, Семен, заправлял делами в комитете бедноты и в деревенском комсомоле.

Марфа, любимая дочка Василия Петровича, связала свою судьбу с Назаркой Чиликиным не по любви. Была она девка видная, с отцовским нравом и не малому числу женихов, наезжавших со сватанием, выносила голик. А Назарка даже и не сватал ее, хозяйскую дочь. Сама она прибежала к нему, в тридцатом году, поздней ночью и отдалась в жены. В ту ночь Саломатовых раскулачили. Явились сельсоветчики, зачитали Василию Петровичу постановление общего собрания бедноты, наследили в горнице, потушили лампаду, обшарили все углы, закоулки. Опись имущества вел Семен, брат Назарки, а все же не куда-нибудь, но именно в худородную избу Чиликиных кинулась спасаться Марфа. Не устоял перед ней шаткий, безвольный парень.

Так и загубила Марфа Васильевна жизнь себе и Назару. Видывала в девичьих снах королевича, а получила отопок: ни самой посмотреть, ни людям показать! Вскоре увела его в город, приткнула на кирпичный завод, заставила гнуть спину без меры, пока не сладила сначала полуземляную избенку, не упрочилась, не развернулась. Не могла жить в бедности и нужде, одним днем, без запаса, без сундука, да еще вдобавок с душевной пустотой. Не умел Назар приласкать, приголубить, утешить, утереть навернувшуюся слезу. Как чурбан. И дети от него появлялись на свет хилые, не живучие. Только один Корней, самый последний, заскребыш, каким-то чудом выкарабкался, поднялся на свои ноги. Не успев окончательно очерстветь, одеревенеть, на него и направила Марфа Васильевна всю свою силу, сноровку и природную хватку.

Ночь она провела в полудреме. Ворочалась на пуховике, вздыхала, гнала мысли, а они лезли неотступно, как мухи. В угловой комнатушке храпел старик с причитанием, с прихлебыванием, а то начинал стонать, видно, водка и бражка подкатывала ему к сердцу, и тогда Марфа Васильевна вставала, поворачивала его на другой бок.

И только забрезжившее утро принесло ей облегчение.

Вместе с зарей пришли в поселок заботы, труды, горечи и радости, но так же, как и дома, не похожие один на другой, они были разные: по склонностям, характерам и привычкам населявших Косогорье людей.

Подоив и отпустив корову в пастушную, Марфа Васильевна принялась за хозяйство. Процедила сквозь частое сито парное молоко, перепустила его на сепараторе, сливки поставила в погреб, а обрат вылила в корыто свинье. Остатки вчерашней еды и сметки со стола кинула Пальме. Та, поджав уши и хвост, преданно лизнула ей руку. Возле бочки с водой, в мокрой траве, сидела зеленая лягушка. Марфа Васильевна, боясь наступить, отпихнула ее носком сапога и, зачерпнув полное ведро, обильно напоила огуречные гряды. Открыла гараж. У стенки, отливая синевой, стояла новенькая «Победа», а рядом — трехколесный мотоцикл, купленный по случаю за полцены для Корнея. Ничто так не волновало Марфу Васильевну, как этот автомобиль с зеркальными стеклами, никелированными ручками, мягкими сиденьями и хитроумными приборами возле руля. Именно он, автомобиль, и возвышал Марфу Васильевну, служил как бы компенсацией за утраченное в тридцатом году добро. Она приоткрыла дверцу, потрогала сиденье, бережно смахнула со стекла пыль.