Сластена - Иэн Макьюэн

При последней встрече он дал мне адрес твоей подруги Шерли Шиллинг. Я читал о ней в газетах: ловкий агент устроил соревнование между пятью издателями за ее первый роман, и в Голливуде выстроилась очередь за правом экранизации. Она была с Мартином Эмисом, когда мы читали в Кембридже. Она мне понравилась, а тебя обожает. Рассказывала мне, как вы шатались по Лондону и слушали паб-рок. Когда я признался ей, что знаю о твоей работе, она рассказала, как вы поработали уборщицами и как ей предложили стучать на тебя. Еще она упомянула твоего старого друга Джереми, так что в Кембридже я зашел в его колледж и узнал его эдинбургский адрес. Кроме того, я посетил миссис Каннинг. Сказал ей, что был студентом у ее мужа. Она была вежлива, но сообщила немного. Тебе будет приятно узнать, что о тебе ей ничего не известно. Шерли предложила отвезти меня к коттеджу Каннинга в Суффолке (она водит как сумасшедшая). Мы заглянули в сад и прогулялись по лесу. К концу я почувствовал, что видел достаточно и уже могу воссоздать обстановку твоего тайного романа, твоего начального обучения секретности.

Из Кембриджа, если помнишь, я поехал познакомиться с твоей сестрой и ее другом Люком. Ты знаешь, я дурь не люблю. Это такое психическое утеснение. Колючее, электрическое замыкание на себе, оно мне просто ни к чему, так же, как нет у меня безрадостной химической тяги к сладкому. Но расположить Люси и общаться с ней можно было только так. Втроем, в полумраке, мы сидели на подушках в их квартире, в самодельных глиняных горшках курились благовония, из невидимых динамиков лилась рага на ситаре. Пили очищающий чай. Она благоговеет перед тобой, бедняжка, отчаянно хочет одобрения старшей сестры и, думаю, редко его получает. Однажды она обронила с тоской, что это несправедливо – что ты и умнее, и красивее. Я получил то, за чем приехал, – услышал про твое детство и отроческие годы, хотя бо́льшую часть, наверное, мог забыть из-за дурмана. Но помню, на ужин ели сыр с цветной капустой и коричневый рис.

Я остался на ночь, чтобы в воскресенье послушать в соборе твоего отца. Мне было любопытно – ты рассказала в письме, как упала ему на грудь в дверях. Сдержанный и величавый, в тот день он совсем ничего не сказал. Его меньшие, величественные в свою очередь, не смутившись малочисленностью паствы, провели службу с живостью непоколебимых в вере. Человек с гнусавым голосом произнес проповедь, уверенную экзегезу притчи о добром самаритянине. Перед уходом я пожал руку твоему отцу. Он посмотрел на меня с интересом и дружелюбно спросил, приду ли я еще. Как я мог сказать ему правду?

Я написал Джереми, представившись твоим хорошим другом. Сообщил, что я в Эдинбурге проездом и что ты мне посоветовала познакомиться с ним. Я знал, что ложь тебя не смутила бы, и понимал, что рискую. Если он про меня тебе скажет, моя конспирация лопнула. На этот раз, чтобы продвинуться в разысканиях, мне пришлось напиться. Иначе как бы я узнал о твоих колонках в «?Квис?». О его неуловимом оргазме, странной лобковой кости и сложенном полотенце ты рассказывала мне сама. Еще у нас оказался общим интерес к шестнадцатому веку, его истории и литературе, а кроме того, я мог сообщить ему свеженькие новости – о предательстве Тони Каннинга и о вашем романе. Джереми был шокирован. Так что вечер наш протекал чудесно, и, расплачиваясь по счету в отеле «Старый Веверлей», я подумал, что деньги потрачены с толком.

Но зачем надоедать тебе подробностями моих разысканий? Во-первых, дабы ты поняла, что я отнесся к делу серьезно. Во-вторых, прояснить, что главным моим источником была именно ты. То, что я видел собственными глазами. И только потом уже – тот небольшой круг людей, которых я объехал в январе. Остается белое пятно в опыте, важная часть целого – там, где ты одна, ты со своими мыслями и порой невидимая для себя. На этой территории мне пришлось экстраполировать и домысливать.

Вот пример. Ни ты, ни я не забудем нашу первую встречу в моем кабинете. Я сидел за столом, ты вошла, я увидел твое лицо в старомодных сливочно-персиковых тонах, голубые летние глаза и подумал: очень может быть, что моя жизнь сейчас изменится. Я вообразил тебя за несколько минут до этого мгновения – как ты идешь от фалмерской станции к кампусу, полная снобистского презрения (которое ты не раз высказывала) к новым университетам. Красивая и ухоженная, ты шагаешь среди длинноволосых босых юнцов. Презрение еще не успело сойти с твоего лица, когда ты представилась мне и начала лгать. Ты жаловалась мне на свою жизнь в Кембридже, говоря о его застойной интеллектуальной атмосфере, но готова была защищать его до последнего вздоха и на мой университет смотрела свысока. Поможет ли, не знаю, но подумай еще раз. Не слушай фанфар. Я полагаю, мое заведение было серьезнее, приятнее твоего и задавалось более высокими целями. Я говорю как его продукт, как путешественник с новой картой познания, составленной Эйсой Бриггсом [41]. Семинары были потогонные. Два эссе в неделю, без поблажек. Все обычные литературные курсы, но помимо – обязательная историография для всех новичков, а потом, по моему выбору – космология, изобразительное искусство, международные отношения, Вергилий, Данте, Дарвин, Ортега-и-Гасет… Суссекс ни за что не дал бы застаиваться, как это было с тобой, ни за что не позволил бы заниматься одной только математикой. Зачем я тебе этим надоедаю? Так и слышу, что ты говоришь себе: он завидует, он досадует на свой новенький универмаг наук, на то, что учился и работал не там, где лужайки как биллиардные столы и стены медового известняка. Но ты ошибаешься. Я только хотел напомнить тебе, почему пририсовал тебе усмешку на губах, когда ты шла под песню «Джетро Талла», гримасу, которую мне не довелось видеть. Это была оправданная догадка, экстраполяция.

Но хватит о разысканиях. У меня был материал, золотая пластинка и горячее желание чеканить по ней. Я набросился на работу исступленно, больше ста тысяч слов всего за три месяца с небольшим. Остеновская премия со всеми ее волнениями и признанием чудовищно отвлекала. Я задал себе норму – полторы тысячи слов в день, семь дней в неделю. Иногда воображение отказывало, и это было почти невозможно, а бывало, что давалось шутя – когда мог записать наш разговор спустя пять минут после его окончания. Иногда события писали целые куски сами.

Недавний пример – прошлая суббота, когда ты вернулась с рынка и показала мне статью в «Гардиан». Я понял, что Грейторекс поднял ставку, и дальше все закрутится быстро. Я мог наблюдать обман, и твой, и мой, из первого ряда партера. Я видел, что ты поняла: сейчас нас разоблачат и осудят. Я притворился, будто люблю тебя так сильно, что не могу заподозрить, – и притворства тут было самую малость. Когда ты предложила дать заявление в «Пресс ассошиэйшн», я знал, что это бессмысленно – но почему не дать? Сюжет писался сам. Кроме того, пора было отказаться от денег фонда. Я был тронут, когда ты просила меня не говорить, что у меня нет знакомых в секретных службах. Ты знала, что я уязвим, уязвим из-за тебя, и отчаянно старалась меня уберечь. Так почему я все равно об этом заявил? Еще один поворот в сюжете! Я не мог устоять. И хотел, чтобы ты услышала, насколько я наивен в этом отношении. Я понимал, что сильно себе наврежу. Но мне было все равно, я был одержим, хотел увидеть, что случится. Я думал – как выяснилось, правильно, – что это финал. Когда ты ушла и легла, чтобы дальше раздумывать над своей дилеммой, я стал описывать, как ты читаешь газеты в кафе возле рынка, а потом, по свежим следам – весь наш разговор. После обеда в «Уилерсе» у нас была постель. Ты уснула, я продолжал работать, записывал последние часы и правил. Потом, в начале вечера, пришел в спальню, разбудил, а ты направила мой член рукой и сказала: «Ты изумительный». Надеюсь, ты не будешь возражать. Я это вставил.

Признáем, Сирина: солнце заходит над этим гаснущим романом, и луна и звезды тоже. Сегодня днем – а для тебя, полагаю, вчера – в дверь позвонили. Я спустился, на тротуаре стояла женщина из «Дейли экспресс». Она любезно и без околичностей сказала мне, что́ будет в завтрашнем номере – что меня представят лживым, алчным мошенником. Даже зачитала пассажи из написанного ею. Описала фотографии и вежливо спросила, не желаю ли я сказать что-нибудь от себя. Сказать мне было нечего. Как только она ушла, я сделал заметки. Я не смогу купить завтра «Экспресс», но это неважно, потому что сегодня же впишу то, что она мне сказала, а завтра ты у меня будешь читать статью в поезде. Да, все кончено. Журналистка сказала мне, что у них уже есть комментарии Эдварда Хита и Роя Дженкинса. Меня ждет публичное бесчестие. Всех нас ждет. Меня обвинят, и справедливо, в том, что я солгал в своем заявлении для «Пресс ассошиэйшн», что получал деньги из неподобающего источника и продал свою свободу мысли. Твои начальники влезли туда, куда не следовало, и подвели своих политических хозяев. В скором времени неизбежно всплывет и полный список клиентов «Сластены». Будут насмешки, краска стыда и несколько увольнений. Что до тебя, после завтрашней прессы у тебя нет шансов уцелеть. Мне было сказано, что на снимках ты выглядишь ослепительно. Но тебе предстоит искать работу.