В гору - Анна Оттовна Саксе
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Но как странно они говорили. Совсем иначе, чем красноармейцы, с которыми ей приходилось встречаться. Один даже оговорился: хотел сказать «милиция» и чуть не обмолвился — «полиция». Так у нас многие по старой привычке милиционера называют полицейским. И какие странные усы были у одного из них, точно углем намазанные. Очевидно, хотел замаскироваться. В волости снова заволнуются. Было бы лучше, если бы никто не узнал. Может, пока не говорить, смолчать, а рассказать только в городе, когда поедет туда? Во всяком случае, завтра она еще никому не скажет, обдумает, что и как говорить. Даже матери не расскажет. Как она всполошится, когда узнает о событии этой ночи! Ни на минуту не выпустит из дому, а если она куда выйдет, то будет бояться и трепетать. Действительно, уж лучше матери не говорить. Все равно тут ничего не поделаешь, зачем ее тревожить. И так ее нервы напряжены до крайности, по ночам иногда вскрикивает во сне и плачет.
В окне еще мерцал слабый свет. Ну, конечно, мать ждала ее. Мирдза тихонько постучала, и мать сразу же открыла, словно она уже издалека услышала ее шаги и ждала у дверей.
— Где велосипед? — удивленно спросила она.
— Случилась поломка… по пути туда. Оставила у Зенты, — солгала Мирдза.
— Боже, это ведь чужой велосипед, можно ли будет починить? — забеспокоилась мать.
— Починят, мамочка, починят, — успокаивала Мирдза. — Дай мне поесть, нет ли чего-нибудь горячего, — она торопливо перевела разговор на другое, чтобы больше не упоминать о велосипеде.
Мирдза ела и сбивчиво рассказывала о пережитом за день — о разговоре с городом, о Марии Перкон, которой обещала отдать ботинки Карлена, о лесных работах. Только об ограблении она не сказала ни слова. Веселостью она пыталась подавить свое недавнее волнение и временами бросала взгляд в зеркало, не остались ли на лице следы пережитого испуга. Но свет был слишком слаб, чтобы мать могла что-нибудь заметить.
Мирдза легла, но долго не могла уснуть. Как только закрывала глаза, она сразу же видела темный лес и все, что с нею произошло. Вот пауки — протягивают поперек дороги проволоку, а сами сидят в кустах и караулят жертву. Но как им могло взбрести на ум, что так поздно еще кто-нибудь поедет? Может, они кого-нибудь поджидали? Неужели меня? Откуда они узнали, что я в эту ночь поеду через Рубенский лес? Нет, это, наверное, случайность. Нехорошо все это, очень нехорошо. Так часто случаются грабежи, и даже произошло одно убийство. Может быть, неправильно — молчать? Пусть милиционер один ничего не найдет, но хоть люди будут знать, какими приемами пользуются грабители, будут по ночам осторожнее. Если сообщить милиционеру, то завтра она даже не сможет носа высунуть из дома. Ее станут расспрашивать, будут покачивать головами и ужасаться, что «нынче такие времена», а кое-кто даже поиздевается — ждала, мол, большевиков, а ее же обобрали. Все-таки лучше молчать, а уж если рассказать, то только там, где это будет иметь смысл. Плохо только, что велосипед чужой. Эрик дал ей в пользование, а если он… больше не тот Эрик… Э, лучше об этом не думать. Надо повидать отца, он поможет советом.
Утром Мирдза встала невыспавшейся и недовольной. То, что ее мучило, не было какой-то определенной мыслью, но вызывало сильное отвращение, раздражало каждую клетку нервов. Как все усложняется и запутывается, все иначе, чем она мечтала в мрачные годы немецкого господства. Казалось, что стоит только прогнать немцев и их прислужников — шуцманов, и сразу лицо всей страны изменится — люди станут самоотверженными, будут помогать друг другу в восстановлении разрушенного, и общие интересы станут преобладать над личными.
Но это не так, совсем не так, хотелось кричать. Даже на мельнице не мелят тому, кто не дает взяток. Как противно — точно при немцах, когда без куска масла и бутылки водки нельзя было зайти даже к сапожнику или портному. А в учреждениях, которые должны это видеть, — равнодушие. Даже не отвечают на жалобы. Словно это пустяк какой. Возможно, они заняты более важными делами, но какую горечь и недовольство вызывают в людях непорядки, и все это обращается против Советской власти. И вот она, Мирдза, не в состоянии больше так смело смотреть каждому в глаза, не может с гордостью сказать: видите, мы сразу же сделали жизнь лучше, извели взяточничество, справедливо распределили землю, желающих учиться послали в школу, в учреждениях у нас работают честные, отзывчивые люди. Разве теперь можно это с уверенностью сказать? Даже Зента — неплохая девушка, комсомолка — забывает дать ход просьбе Марии Перкон. Ой, как надо сразу же поехать к Бауске и все рассказать! Ей казалось, что этот человек сумел бы принять меры и быстро навести здесь порядок. Надо также попросить, чтобы в волость направили хотя бы одного энергичного, умного человека. А тут еще лесные работы, медлить с которыми никак нельзя. Надо скорее покончить с ними, и тогда она поедет. Поедет? Ну, что ж, пойдет пешком, если велосипеда больше нет. Она пойдет по снегу и сугробам, но пойдет.
Мария Перкон пришла за ботинками. Мирдзе даже неловко было выслушивать ее благодарности.
— Не за что благодарить, — ответила она, — это ведь старые ботинки, все равно валяются, никому не нужны.
— Но нынче никто никому даром ничего не дает, — возразила Мария. — Богатые хозяева заставили бы меня за ботинки целый месяц работать. Еще совсем хорошие ботиночки. Витолдинь года два их носить будет и вас благодарить. А тем временем достанем новые.
В местечко Мирдза шла вместе с Марией Перкон. В Рубенском лесу она внимательно осмотрела место ночного происшествия, но никаких следов не обнаружила. Проволока была убрана. Неизвестно, сделали ли это сами бандиты или какой-нибудь прохожий.
В исполкоме Зента встретила Мирдзу пытливым взглядом.
— Ты пешком? — был ее первый вопрос. — Значит, все же правда?
— Что правда? — ответила Мирдза вопросом и покраснела.
— Ну, что у тебя вчера ночью отняли велосипед и часы, — пояснила Зента.
— Кто это наговорил тебе такие глупости? — возмутилась Мирдза.
— Так в местечке говорят.
