Макс Хавелаар - Эдуард Дауэс Деккер

Поразительно, как легко у нас верят людям, приписывающим себе глубокие знания, если только эти знания почерпнуты из малодоступного источника! Быть может, это доверие объясняется своего рода ленью, страхом перед необходимостью судить независимо. Быть может, самолюбию легче признать чужое превосходство, нежели пускаться с ним в соревнование, исход которого сомнителен. Поразительно, как часто люди считают авторитетными суждения тех, кто ничего не может привести для их подтверждения, кроме «воспоминания о многолетнем пребывании в тех странах». Это тем более нелепо, что те, кто придает значение подобному обоснованию, когда дело касается колоний, вряд ли все же согласились бы поверить всему, что могло бы быть рассказано об управлении нидерландским государством на основании одной только ссылки на сорокалетнее или пятидесятилетнее пребывание рассказчика в Нидерландах. Есть люди, которые пробыли в Нидерландской Индии более тридцати лет, но никогда не вступали в соприкосновение ни с местным населением, ни с его главарями. К сожалению, Совет по делам Индии целиком или в большей части состоит из людей подобного рода. Мало того, правительство нашло возможным назначить генерал-губернатором человека, принадлежащего именно к этому типу «знатоков страны».

Может быть, следовало бы пожелать, чтобы главные недостатки генерал-губернаторской психологии, сообщенные в форме истории болезни, возбудили внимание тех, от кого зависит выбор этих лиц. Прежде всего я должен подчеркнуть, что человек, предназначенный для должности генерал-губернатора, должен быть честным и обладать умственными способностями, до известной степени позволяющими ему учиться тому, что ему надо будет знать; кроме того, я считаю крайне необходимым, чтобы от кандидатов можно было с некоторым основанием ожидать отказа в начале их деятельности от всякого апломба, а в последний год их службы — от упомянутой апатической сонливости.

Мы увидим, какое значение эта сонливость приобрела для Лебакского округа, для Хавелаара, для яванца Саиджи, к истории которого — одного из очень многих — я теперь перехожу.

Эта история будет очень однообразна. Однообразна, как повесть о трудолюбивом муравье, который тащит очередную часть зимнего запаса на глыбу земли, — на гору, лежащую по дороге к его кладовой. Не раз скатывается он вниз со своей ношей и пробует снова, не удастся ли наконец взобраться на венчающий гору камешек. Но между муравьем и этой вершиной лежит бездна, которую нужно перейти... бездна, которую не могли бы заполнить и тысячи муравьев. Обладая силой, достаточной лишь для того, чтобы тащить ношу по ровному месту, ибо она во много раз тяжелее его собственного тела, он принужден подниматься медленно и в опасных местах выпрямляться во весь рост. Он должен сохранять равновесие, держа ношу в передних лапках. Он крепко обхватывает ее и, продолжая стоять, старается опустить на какой-либо выступ в скалистой стене. Он едва держится, силы покидают его, он пытается удержаться за вывороченное из земли дерево — былинку, своей вершиной указывающую в пропасть, но не находит точки опоры; дерево подается назад — былинка сгибается под его тяжестью... и несчастный муравей катится вместе с ношей в пропасть. На миг, пожалуй даже на секунду, — а в жизни муравья это очень много, — он замирает. Оглушен ли он падением? Или предается унынию, затратив напрасно так много труда? Но он не теряет мужества. Снова берет он свою ношу и снова тащит ее вверх, чтобы затем снова и снова скатываться с нею в бездну.

Столь же однообразен будет и мой рассказ. Только речь в нем пойдет не о муравьях, чьи радости и страдания ускользают от нашего восприятия из-за грубости человеческих чувств. Я расскажу о людях, о существах, которые чувствуют так же, как мы. Правда, кто хочет избежать волнений, кому тягостно сострадание, тот скажет, что эти люди — желтые или коричневые; многие называют их черными. И для него различие в цвете будет достаточным основанием, чтобы отвратить глаза от их горя или по крайней мере созерцать его без всякого участия.

Мой рассказ обращен поэтому к тем, кто способен поверить в то, во что иным поверить очень трудно; что под этой темной кожей бьются сердца и что те, кто гордится белизной своей кожи и связанными с ней культурой и благородством, коммерческими и богословскими знаниями и добродетелью, должны были бы иначе применять свои «белые» качества, нежели это доныне испытывали те, кто «менее одарен» цветом кожи и душевными совершенствами.

Однако моя надежда на ваше сочувствие к яванцам не простирается столь далеко, чтобы при описании того, как днем, без страха, под защитою нидерландских властей, из кендана[137] уводят последнего буйвола, как за буйволом бежит его владелец со своими плачущими детьми, как он затем сидит на лестнице перед домом грабителя, безмолвный, неподвижный и погруженный в скорбь, как его прогоняют оттуда с насмешками и издевательствами, угрожая палочными ударами и тюрьмой... я не потребую — я еще подожду, о нидерландцы! — чтобы вас все это столь же тронуло, как если бы я описал вам судьбу крестьянина, у которого отняли корову. Я не потребую слез в ответ на те слезы, которые текут по темным лицам, ни благородного гнева, когда речь будет идти об отчаянии ограбленных. Так же мало я ожидаю, чтобы вы вскочили и, взяв в руки мою книгу, пошли к королю и сказали ему: «Посмотри, о король, что творится в твоем государстве, в твоем прекрасном царстве Инсулинда!»

Нет, всего этого я не жду. Слишком много страданий и горя вы видите вблизи себя, чтобы у вас еще оставался избыток чувства для тех, кто так далеко. Разве не царило вчера на бирже вялое настроение? И разве не угрожает кофейному рынку некоторое понижение цен?

— Не пишите только вашему отцу такой бессмыслицы, Штерн! — сказал я. Быть может, я сказал это слишком резко, ибо я не могу терпеть неправды, — это всегда было для меня твердым принципом. В тот же вечер я написал старому Штерну, чтобы он поторопился с заказами и остерегался ложных слухов, так как цены на кофе держатся хорошие.

Читатель может мне посочувствовать: я немало пережил, слушая эти последние главы. Я нашел в детской комнате игру в «Пустынника» и теперь беру ее с собой на наши вечера. Разве я не был прав, когда говорил, что этот Шальман всех сведет с ума?