Арифметика любви - Зинаида Гиппиус

За обедом тоже не расспрашивала, — при четырнадцатилетней Лидочке. И он был молчалив. Но когда, позднее, они остались вдвоем, Николай закурил папиросу и сказал, очень просто:

— О Варюше я беспокоюсь. Она от меня ушла.

Мать, еще не старая женщина, с нежными покорными глазами, так и осела в кресле.

— Варя? Ушла? Куда? Когда?

— Да вот уже недели две, — продолжал Николай. — Это длинная история, мама. Тебе не верится, ты ничего не знала. Я-то знал давно, только не все так понимал… как теперь понимаю.

— Нет, Николя, нет… я просто поражена. Варя! Три года жили душа в душу. Ведь как она влюблена в тебя была, отравляться даже хотела! Ведь тогда мы и узнали. После того ты и женился.

— Да, мама. И я ее полюбил, пожалел.

— Толком расскажи, не пойму я… И взгляни за дверь, — прибавила она тише, — боюсь, Лидочка бы не услышала… Ах, Варя, Варя! Да из-за чего вы поссорились-то?

Николай сдвинул портьеру, прошелся по комнате.

— Мы совсем не поссорились, мама. Она к певцу одному ушла. Кончает консерваторию. Бывал у нас.

Анна Ивановна всплеснула руками и охнула.

— Этого еще не доставало! К певцу! Кто бы мог думать… да я и не думала… что Варя наша дрянная такая женщина!

— Вот этого, мама, я и не хочу, — не говори так! — сказал Николай строго. — Совсем она не дрянная. Я тебе лучше расскажу, как все вышло. Ты увидишь. Я и приехал рассказать.

Закурил новую папиросу и начал, спокойнее.

— Думается, Варе скучно стало, ведь уже три года со мной прожила. Я был всегда ласков с ней, ты сама видела, баловал ее, как умел. Никогда мы не ссорились. Бесед у нас с ней, правда, не выходило: если я ей рассказывал, что меня занимало, — она слушает, кивнет головой, поцелует меня, и только. Бывали у нас люди, интересные, но ведь ты знаешь ее, — живая такая, веселая, ребячливая, хохотушка… ей что-то другое было надо. И у нее завелось свое общество. Художники какие-то, из не очень известных, музыканты, две барышни-танцовщицы… Конечно, хотелось бы, чтоб не такая пустельга, сортом повыше, но я не судил: Варе с ними было весело, Варя довольна, чего же еще? Часто повторяла, в то время, что любит меня, и с такой искренностью… поверь, не сомневалась сама нисколько. А у меня особая нежность к ней росла.

Николай замолк на мгновенье, потом продолжал, не глядя на мать, будто себе самому рассказывал.

— Так и шло, понемножку. Она все в своей компании, мы стали реже встречаться. Ревновать я ее не мог, вообще никогда не мог бы: до такой степени не было у меня к ней чувства собственности, — ни малейшего! Только, видишь ли, она этого не понимала. И я стал замечать: вдруг недоверчиво так взглядывает на меня, с опаской, словно ждет, что я вот-вот ее примусь стеснять. Несколько раз начинала рассуждения: она, мол, живет искусством, это ее стихия; а я всему этому чужд. Голос у нее открылся; объявила, что хочет брать уроки пения и прибавила, как-то и запальчиво, и боязливо: «Ты может быть, мне запретишь?».

Я, наконец, и сам стал ее бояться: как бы ей чего невольно не запретить, то есть как бы ей не показалось…

— Коля, Коля! — стонуще прервала его Анна Ивановна. — Ведь это недостойная слабость со стороны мужа! Ведь она тебя обманывала!

— Да разве она знала? Что она сама знала? Все делалось незаметно, постепенно. Начала по целым дням пропадать, а то и до утра. Тут я стал бояться, как бы она просто в безалаберную жизнь не втянулась, это бывает, с дансингами да кафе, и в какую еще компанию попадешь… За здоровье ее боялся тоже. По некоторым признакам вижу — нет, не в богемной жизни главное дело, а скорее увлечение определенное… Особенно же мучило меня, что она все старалась подыскивать какие-то оправдания, — точно они мне нужны! Опять повторяла: «Мы живем чувствами, миром ощущений; тебе это недоступно…» А потому, мол, я и не должен посягать на ее свободу. Никогда я не спрашивал, где она, с кем была, но, однако, сама она точно искала ответов: скажет что-то, видно, что неправду, и взглянет искоса: верю ли. Так мы и мучались оба, я — ее мучением, главное. Но как его прекратить? Как сделать, чтобы она ничего не боялась?

— Одно время я думал просто подойти, обнять с лаской, шепнуть: доверься, мол, мне, Варюша; я ведь только чтоб ты была довольна. Я на все готов. Поживи на свободе, одна, или как захочется. Если я тебе понадоблюсь — всегда помогу; не понадоблюсь — мне и то хорошо, знать, что тебе хорошо… Много раз хотел так попытаться, да нет: хуже только растревожу, очень вросло в нее недоверие: ведь я — «муж». Вот и сообразил: надо с хитростью, не особенно даже хитрой, но чтобы Для нее зато было понятно. Утром пошел в комнату к ней. Писала какое-то письмо, тотчас прикрыла (точно я читал когда-нибудь ее пись-Ма-) — Ну, я, твердым голосом, сразу:

— Варя, я все знаю.

Было это, конечно, по-дурацки, да что же поделаешь? Она побледнела, пожала плечами: «Вижу, кто тебе сказал. Пускай. И напрасно ты мне грозишь. Этот человек (назвала певца) любит меня. И глубоко во мне нуждается. Я рождена артисткой. Ты не можешь понять…».

Я пошел, было, к себе — она за мной. Бледная, и шла-то будто от испуга: «Ты не можешь меня удерживать…». Я говорю: «Да нет, Варя, нет, конечно, не могу; но она, почти с криком, свое: «Не можешь! Я давно хотела сказать, что ухожу! Не к нему, я должна быть свободна, а у него в отеле есть комната…». Что-то еще много она говорила; потом я слышал, как она торопливо собиралась — уехала. На другой день прислала записку: «Надеюсь, вы достаточно владеете собой и не предпримете никаких безумств. Оставшиеся вещи прошу прислать по такому-то адресу». Все же еще боялась! Я, конечно, отослал вещи, и денег, сколько было под рукой. Ведь француз этот, певец, — Бог его знает…

Мать снова прервала Николая стоном:

— Господи, Господи! Променять тебя на певца!

— Ах, ничего она не променяла, — сказал Николай, досадливо морщась и занятый своими мыслями.

— Да ведь она певца полюбила!

— Отчего — полюбила? Конечно, если они захотят пожениться, я это устрою для нее, с разводом теперь легко. Но я не думаю. Он еще ученик и очень занят своей будущей карьерой. По всей вероятности, Варя не долго им будет увлекаться. Поживет весело, на свободе… Вот только здоровье у нее хрупкое. Беспокоюсь, не заболела бы. Непременно напишу, чтобы, если устанет или заболеет, вернулась ко мне. Я ее выхожу.

— Николай, да что с тобой? Ты хочешь простить эту безнравственную женщину?

— Ничего я Варе не хочу простить, — не вижу, что прощать? И почему безнравственная? Это не касается ни нравственности, ни безнравственности. Я, может, и сам бы так судил прежде, — по людской привычке. Но теперь мне ясно. Теперь знаю, почему я Варю не понимал. Жаль, конечно, что с Варей именно так случилось, и общество неказистое, и певец… С другими бывает иначе, счастливее. Но со всеми, самыми счастливыми, всегда тоже может случиться, не такое — ну вроде. Тоже как будто непонятное. Это — женское, а женское нельзя понять, да и не нужно: оно и само себя — разве понимает? Другое дело, если «чувство собственности» к близкой; а если нет — иначе любишь. Тогда ее надо ласкать, угревать, веселить; уйдет — оставить, издали заботиться. Придет — угреть.

— Господи, да ты помешался! Коля, дорогой мой! Забудь эту женщину, ты так молод, ты еще встретишь достойную, честную девушку, ты еще будешь счастлив…

— Да что ты, мама, право? Почему Варя не «честная», если честно — жить по своей природе? А природа уж такая, то есть женская, что не позволяет знать, что завтра будет, куда повлечет. И никогда вины нет на женщине, всегда только перед ней вина! Всегда перед ней! Оттого и хочу о Варе заботиться, хоть издали. Покинуть не хочу.

Уловив легкий шум за портьерой, Анна Ивановна взволнованно зашептала:

— Коля, ради Бога… Взгляни, боюсь ужасно, не слушает ли нас Лидочка? Она такой ребенок…

Николай приподнял портьеру. На него глянули темные глаза, полудетские, но уже полные вечно непонятной женской прелести. И только на мгновенье, — Лидочка бесшумно исчезла.

Подслушивала? Или случайно слышала? Не надо спрашивать. Она, вероятно, и сама не знала.

— Что, никого? — шепнула мать. И прибавила громче, со вздохами:

— Нет, Коля, нет, дорогое дитя мое. Я понимаю, ты еще любишь эту женщину, ты ослеплен. Конечно, помочь ей, при случае, не дать совсем погрязнуть — я не говорю. А простить, Боже сохрани: она же тебя станет презирать, поверь… Нет, на певца променяла, и кого? моего красавца, моего умницу… Ужасно, ужасно!

Николай не ответил. С усталой и виноватой улыбкой вдруг опустился на ковер, у кресла матери, обнял крепко, прижался головой к ее плечу. Зачем так долго рассказывал он о своем, о себе, с такой мукой пытался что-то ей объяснить? Он до слез любит ее, единственную, кровью рожденья с ним связанную, но им не дано понимать друг друга. А понимания, может быть, совсем и не нужно, если есть любовь.