Лягушки - Владимир Орлов

— Вы уж её не обижайте, Александр Андреевич, — в голосе Злобиной, пожалуй, нежность возникла. — Такая приятная женщина, и у неё, по-моему, проблемы личного характера…

— Ничего, ничего, пожурить всегда полезно, — суровый Ковригин вот-вот готов был смилостивиться.

— А вот вы про какого-то Блинова говорили, — вспомнила Злобина, — был у нас такой с утра, кудрявый громила, если вы его имеете в виду, буянил, пообещал подать в суд!

— Лоренца Козимовна найдёт на него управу, — сказал Ковригин.

Так. Ещё и Лоренца Козимовна ему на голову! А ведь обещала более никакими усердиями его не обслуживать.

Но сейчас же пришло иное соображение. Своё намерение как можно быстрее вернуться в Москву он, Ковригин, считал необходимым именно из-за отлёта в Авторское агентство Блинова, а потому и оправданно-неизбежным. Каково было бы прослыть плагиатором и мошенником. С таким клеймом требовалось тут же падать мордой вниз с Крымского моста!

Теперь-то повод отпал, угорел в чаду коксовой батареи, расплавился в здешней домне. И побег из Синежтура стал бы актом трусости. Тем более что в отдалении на сто километров от Журинского замка чёрная вуаль португалки Луны казалась атрибутом шутовского маскарада от принцессы Брамбиллы. Эта загадочная принцесса Брамбилла Эрнста Амадея Гофмана вызвала забавы с чудесами Таирова и Коонен в незабвенном Камерном театре на Тверском бульваре.

Ковригин развернул карту Среднего Синежтура и отыскал на ней Колёсную улицу. Не близко. Надо было спешить. Перекусив в гостиничном буфете, Ковригин отправился в путешествие.

Очень быстро понял, что ведёт себя как агент, скорее всего — отечественно-кинематографической разведки. В первое подъехавшее к гостинице такси не сел. Не сел и во второе. И вообще решил передвигаться, меняя направление, петляя, переходя из переулка в переулок, но держа путь именно в сторону Колёсной улицы. Останавливался. То будто бы стряхивая с плеча птичьи подарки, то инспектируя состояние шнурков, при этом оглядываясь по сторонам: нет ли за ним хвоста…

И вдруг сообразил: а нужен ли нынче хвост?

Что он смешит самого себя и кого-то неведомого, если тот существует?

Если тот существует и у него есть интерес к действиям заезжего литератора, или даже эти действия настораживают его, у него наверняка имеются современные или специфические средства наблюдения, и нечего Ковригину петлять и рассматривать собственные шнурки.

И кого ему вообще надо было опасаться сегодня? Острецова? Португалку де Луну? Лоренцу Козимовну? Кардиганова-Амазонкина? Или, скажем, гнусного Цибульского, который и по справедливости — Цибуля-Бульский?

Смешно!

Ковригин выпрямился и степенным господином вышагивал теперь по незнакомому городу.

Улицы рабочей слободы открывались ему. Улица Тележная, Улица Оглобельная ("улица Дирижабельная", вспомнилось Ковригину). Улица Обозная. А вот и та самая — Колёсная.

Дом, названный Хмелёвой, был деревянный, с мезонином и балконом. Коньком на крыше укрепили колесо, обитое железом. Хороши были резные наличники окон с солярными мотивами, схожие Ковригин видел в Томске и Иркутске. А вот ворота и подзоры крыльца явно исполнили мастера чугунного литья. Ковригин уважал точность и минут пятнадцать оглядывал дома вокруг (и те были замечательны), прежде чем вернуться к интересующим его воротам.

— Александр Андреевич? — окликнула его с крыльца молодица лет двадцати пяти, не дожидаясь, когда визитёр дёрнет за проволоку укреплённого над воротами колокольца.

— Он самый, — сказал Ковригин. — Александр Андреевич Ковригин.

— Проходите, проходите, Александр Андреевич, я — Ангелина, для своих — Алина, обязана вас встретить и проводить в горницу.

И Алина, девушка с лубочного листа, чёрные волосы с прямым пробором, белая астра в них, сапожки до колен, приветливая и жизнерадостная, подхватила гостя под руку, повела его в дом с колесом на крыше.

Впрочем, "горница" оказалась обыкновенной комнатой с привычной мебелью, и возникший вдруг в воображении Ковригина самовар рядом с пряниками и кренделями, посыпанными маком, на столе, слава Богу, отсутствовали.

Хмелёва стояла у порога в зелёном свитере и черных брюках, и было заметно, что она волнуется.

— Я вам больше не нужна? — спросила Алина. — Мне надо спешить на работу, а потому я вас оставляю. Тебе, Елена, здесь всё знакомо, и, если нужно будет что-то поставить на стол, хозяйничай сама.

— Лина — моя землячка, — объявила Хмелёва. — Мы приехали сюда из Воткинска. Неизвестно зачем. А родители мои и теперь проживают в Воткинске.

— Город Чайковского, — сказал Ковригин.

— Но не будем отвлекаться, — сказала Хмелёва. — Разговор у меня к вам на десять минут. Но не исключено, что он сразу станет для вас неприятным и неприемлемым, и вы покинете этот дом.

— Весь внимание, — произнёс Ковригин и опустился на предложенный ему стул.

— Мне, Александр Андреевич, — сказала Хмелёва печально, — необходимо уехать из Синежтура в Москву. Чем скорее, тем лучше. Не спрашивайте почему. В Москве опять же по необходимости мне следует совершить сделку, то есть фиктивный брак. И получить прописку. Вам не противно слушать это?

— Я продолжаю вас слушать, — сказал Ковригин.

— Спасибо, — сказала Хмелёва. — Знакомых в Москве у меня нет, я рассчитываю на вашу помощь и на ваше благородство. Человек, каким бы он ни был, тот, что согласится на сделку, не будет рисковать ни деньгами, ни потерей репутации. При надобности мы заверим у нотариуса моё обязательство отказаться от каких-либо претензий на жилплощадь и имущество временного супруга. Вот, собственно, всё. Вы сейчас же можете уйти, и я не буду на вас в обиде. Я уже вызвала у вас чувства брезгливости и презрения?

— Нет, не вызвали, — сказал Ковригин. — У меня к вам иное отношение. И оно, пожалуй, обостряется…

— Если это так, то чрезвычайно рада! — Хмелёва рассияла, ладоши её сошлись в хлопках, но она тут же посчитала, что выглядит легкомысленной, брови её сразу стали строгими, она подсела к Ковригину, колени её упёрлись в колени Ковригина.

— И что?.. — прошептала она. — И что вы решили?

— Постараюсь вам помочь. Есть у меня… — Ковригин чуть было не произнёс "шальные", — приятели, к каким я могу обратиться с вашим предложением. Но так или иначе им придётся объяснить, в чём суть вашей необходимости.

— Я им объясню! — воскликнула Хмелёва. — И вам я в Москве объясню. Но пока вы меня ни о чём не спрашивайте! Вы и так могли о многом догадаться. Но знать обо всём, пока вы в Синежтуре, опасно. Вы и так, коли возьмётесь вызволить меня, можете попасть в рискованную ситуацию. А потому прошу вас, не спешите с решением.

— Трусом никогда не был, — сказал Ковригин.

Он снова ощутил себя конспиратором, огородами добравшимся до явочной квартиры.

А Хмелёва будто бы Мариной Мнишек собеседовала в Дмитрове с гетманом Сапегой, рассчитывая на его содействие…

Блажь! Дурость!

— Леночка, — сказал Ковригин ("Уже — Леночка! Размармеладился!"). — Если за вами присмотр и вам нужен сопроводитель, каким способом вы собираетесь выбраться из Синежтура? Ведь на вокзале и в аэропорту вас непременно узнают…

— Способ простой, — с воодушевлением произнесла Хмелёва. — Линкин кавалер — лётчик. А у нас — заводской аэродром. С военным грузом он нас на какой-нибудь Чкаловский и доставит. А уже в Москве — вы хозяин.

— Понятно, — сказал Ковригин. Хмелёва встала, и Ковригин встал.

— Завтра или послезавтра у них рейс. К вечеру. Алина завтра утром сообщит вам о времени.

— Хорошо, — кивнул Ковригин.

— Чая я вам не предлагаю, — сказала Хмелёва.

— Я на него и не рассчитывал…

— Давайте я вас расцелую с благодарностью за всё, Александр Андреевич!

Хмелёва обняла Ковригина, и поцелуй её вышел вовсе не сценическим.

Глаза её лучились, а порой будто бы сверкали, и вряд ли из-за одних чувств благодарности к проводнику в Москву…

И Ковригин покинул Колёсную улицу.

29

"Лучше бы Блинов выбил сегодня права на Большой Бронной!" — думал Ковригин, сидя в своём гостиничном номере.

Экий молодец! Позёр! Бахвал! Трусом он, видите ли, никогда не был! А лопухом был сто раз! Миллион раз!

В прощальном на Колёсной улице сверкании глаз Хмелёвой было торжество расчета, он, ушлый балбес, должен был этот расчёт ощутить.

И что же? Снова искать поводы для отказов от участия в затеях несомненно волновавшей его женщины? Но уж нет. Лопух он, конечно, лопух, но ведь трусом и впрямь проявлял себя редко.

Однако он был не в том возрасте и не в той степени увлечения женщиной, чтобы игра гормонов в нём могла привести к молодеческим безрассудствам. Так полагал Ковригин. И ещё он полагал, что следует иметь хотя бы гипотетическое представление о том, чем была вызвана затея Хмелёвой и кем он мог оказаться в её авантюре либо игре, или (и такое не исключалось) в её вынужденной попытке спасти себя и свою честь, а может, и свою профессиональную судьбу.