Сдаёшься? - Марианна Викторовна Яблонская

А лыжи — темно-коричневые! Лакированные! Блестят! Вдоль каждой лыжины — широкая голубая полоса идет! В середине голубой полосы — черная резинка в гармошку приклеена! От нее идут темные кожаные ремни со светлыми блестящими пряжками! А на острых загнутых концах лыж — елки голубые нарисованы!

Когда мать в его сторону не смотрела, Вовка гладил лыжи. И палки. Словно лыжи — живые! И палки — тоже!

Дома поставил Вовка новые лыжи с палками в передней, возле входной двери. В комнате лыжам не место. Лыжи — вещь серьезная. Не безделица какая-нибудь. И лыжные палки — тоже. Самое место лыжам — в передней. И палкам — тоже.

Ночью Вовка долго ворочался на диване — лыжи в глазах стояли. Темно-коричневые, с блестящим ободком! А голубые елки на концах нарисованные — глаза закрыть не пускают. Колются!

Когда мать у себя на раскладушке заснула, Вовка надел тапки и — в уборную. Вернее, в уборной он только свет зажег на случай, если мать проснется и искать его станет. А сам-то, конечно, свернул в переднюю, туда, где новые лыжи с палками возле двери стояли. В темноте Вовка лыжи со всех сторон потрогал, потряс, пощупал, погладил, два раза поцеловал даже, будто лыжи живые и соскучились без него, без хозяина своего, Вовки, в темноте у двери стоять. Жаль только, вот, Шурика ночью разбудить не разрешат: вдвоем-то новые лыжи смотреть — в два раза больше удовольствия!

И опять не спал Вовка. Думал. Вдруг не будет на этой неделе воскресенья? Хоть бы завтра. Скорее завтра. Ну где же завтра?! За завтра — уже послезавтра, за послезавтра — сразу послепослезавтра, за послепослезавтра — тут же после послепослезавтра, а за после-послепослезавтра — бац! — и воскресенье! А завтра «завтра» превратится в «сегодня», «послезавтра» окажется завтра просто «завтра», «послепослезавтра» получается завтра просто-напросто «послезавтра», да и само воскресенье из «послепослепослепослезавтра» переделается завтра в «послепослепосле… после… после… не после… сейчас же…» — тут уж Вовка запутался и уснул.

Приснились ему почему-то не лыжи, не палки, не лес, не горы, не голубые ели, не Шурикин папа, не Шурик, не его, Вовкина, мать, а… крысиный хвост!

Во сне Вовка бежал куда-то, а навстречу ему бежал какой-то человек. Лица у человека Вовка не разглядел, зато увидел, что из верхнего кармана его пиджака, там, где другие обычно носят платок или авторучку, торчит серая веревка. Потом Вовка разглядел, что веревка шевелится и даже дергается, а как это разглядел, то сразу же во сне и догадался, что это вовсе не веревка, а крысиный хвост. И до самого утра, куда бы во сне ни шел Вовка, навстречу ему шли мужчины и женщины и у каждого или из кармана, или из авоськи, или из портфеля торчал точь-в-точь такой же острый гладкий крысиный хвост.

Тем, кому не доводилось видеть во сне крысиного хвоста, у кого такой острый гладкий хвост не дергался, не извивался, в общем, не маячил всю ночь перед глазами — нипочем не объяснишь, как это противно, тошнит даже. Из-за хвоста Вовка проснулся утром хмурым. Даже молока кипятить себе не стал, как мать печатными буквами в записке велела — она не возвращалась с телеграфа с ночной смены, — попил молока сырым, прямо из бутылки, и без охоты направился в школу. Но тут увидел он возле входных дверей свои новые лыжи с палками — языком прищелкнул, ранец под мышку и бегом в школу.

Не потому, конечно, он в школу понесся, что опоздать боялся, — что-что, а уж в школу Вовка никогда не опаздывал. Школа — вещь серьезная. Не футбол там какой-нибудь. А потому понесся, чтобы обязательно до первого урока успеть все про лыжи Шурику рассказать, — то-то он удивится!

Успел.

Рассказал. И правда, Шурик удивился. После уроков побежали вдвоем с Шуриком к Вовке домой его новые лыжи смотреть. И хотя щупал Шурик лыжи со всех сторон, и темно-коричневый лак ногтем подковыривал, и брови к переносице несколько раз сдвигал, и даже вроде бы сплюнул два раза, без слюней сплюнул, и не на лыжи, конечно, и в общем-то даже не сплюнул, а выговорил как-то так: «Тпру-у» — но ведь выговорил же! — а потом все же сказал:

— Н-да. Хорошие лыжи. Нечего сказать.

— И то верно, Шурик! Что худого можно сказать про совсем новые лыжи?

Уф-ф! Вот и воскресенье.

Каждый, кто в первую смену учится, знает, как здорово поспать в воскресное утро! Ведь каждое буднее утро, тогда, когда тебя еще будят, но ты уже не спишь, хоть и глаза закрыты, — ты нипочем не вытерпишь и помечтаешь о воскресенье. И Вовка все это, конечно, знал, да в то утро, видно, забыл — соскочил с дивана, когда еще и первый трамвай под их окном не проезжал. Мать тоже проснулась, поворочалась на своей раскладушке, повздыхала, поругалась на Вовку — скоро ей, дескать, и без того в смену вставать — да в конце концов тоже встала. Дала Вовке полный стакан кипяченого молока, манной каши с маслом преполное блюдце, да еще с брусничным вареньем! Потом она достала из большой корзины в коридоре Вовкины старые куртку, шапку, брюки, свою желтую шерстяную кофту — ту, что от стирки села. Затем долго рылась в шкафу и откопала в нем где-то совсем новые зеленые варежки. Все это она велела Вовке надеть. Да еще сверху — пальто! Потом она достала из кошелька мелочь, отсчитала на трамвайный билет и даже на одно мороженое, увязала мелочь в чистый носовой платок, велела Вовке этот узелок с деньгами сразу же отдать Шурикиному папе, а платок забрать себе и подтирать себе им нос на морозе — вечно Вовкина мать что-нибудь такое скажет!

Потом она вышла следом за Вовкой на лестницу, перегнулась пополам через перила и крикнула:

— Шею не сломай, дурно-о-ой!

«Как же! Сломаю я шею!» — думал Вовка: двумя руками он крепко прижимал к животу новые лыжи с палками и всякий раз, прежде чем ступить, выглядывал из-за лыж, высматривая для ноги следующую ступеньку, — ну прямо точь-в-точь как тетенька с двумя младенцами на руках! — Как же! Сломаю я шею! Или я лыжи беречь не буду?!»

Шурикин папа и Шурик ждали Вовку на остановке трамвая. Вернее, так они с Вовкой вчера уговорились, что будут именно там его ждать. Только когда Вовка с новыми лыжами пришел на остановку