Сдаёшься? - Марианна Викторовна Яблонская

Я шла и шла и вспоминала звуки, которые еще жили в моей душе. «Простите, — услышала я за собой мужской голос такой красоты, словно басовый аккорд, тихий и суровый. — Простите, что я пошел за вами, но я иду и все еще слушаю музыку. Как прекрасно и глубоко вы чувствуете, еще более красиво и глубоко, чем Шопен. Вы великая пианистка», — и он при лунном свете протянул мне огромный букет нарциссов, прекрасных весенних цветов, которые, поверишь ли, ничуть не замерзли. Я подумала, что он волшебник, как в сказке «Двенадцать месяцев», знаешь, он и дальше дарил всем волшебство…

— Как вождь?

— Как в сказке «Двенадцать месяцев».

— А потом что было?

— А потом он любил меня, как никто никого никогда не любил.

— Как вождь свой народ?

— Как никто никогда никого не любил. И я была счастлива, как никто никогда не бывает счастлив.

— Как наш народ после войны?

— Как наш народ после войны.

— А потом что случилось?

— А потом он улетел.

— Как «улетел»? — Кеша очень удивился.

— Просто улетел. Началась война, а он был летчик.

— Ты же говорила, что он был танкистом, а в позатот раз, что капитаном.

— Летчиком, танкистом или капитаном — какая нам с тобой разница? Важно, что он ушел на войну и пропал без вести на этой страшной войне.

— А может быть, он найдется?

— Я ищу. Но, скорее всего, его нет. Человек может вытерпеть только то, что он может вытерпеть.

К тому времени сумка с девушкой-блондинкой под слюдой уже исчезла из-под стола, и папа дядя Коля больше не появлялся.

— Все что ни делается — все к лучшему, — сказала мама. — Шут с ним. У его жены родилась дочка, и я бы себе не простила, если бы он бросил ребеночка. Девочку он назвал моим именем. Может быть, он меня любил. Шут с ним.

На лестнице стало совсем темно, лишь когда открывалась парадная дверь, Кеша видел полоску тощего серого света. А когда наверху открывалась дверь в чью-нибудь квартиру, Кешу доставал тоненький электрический луч. Два зеленых светящихся пятна появились вдруг вверху лестницы. Кеша испугался, вскочил, мяукнула кошка.

— Ага, Ага, — позвал Кеша.

Кошка отозвалась тем же голосом. Ей из-за закрытой двери ответил басом Кот.

Однажды, когда Кеша с мамой вышли в воскресенье, чтобы пойти в магазин, они наткнулись перед своей дверью на маленького серого котенка. Котенок смотрел на них слипшимися от грязи и гноя глазами и безнадежно мяукал. Мама взяла котенка, вымыла ему глаза марганцовкой, отпоила молоком, и через несколько дней из тощего умирающего заморыша вылупился здоровый, веселый котенок, бойкий и смышленый. Однажды они застали котенка на плите — он сидел перед кастрюлей и вылавливал из нее лапой куски мяса. Суп пришлось вылить, а котенка с тех пор мама называла не иначе, как Повар Агафон — по имени повара, служившего у них в имении. Через год Повар Агафон окотился, мама очень смеялась, а когда слепые котята начали ползать, она загрустила. В воскресенье мама пошла по этажам, звонила в каждую квартиру и спрашивала: «Простите, пожалуйста, котеночка вам не надо? Нет, не породистый, но от очень смышленой кошки, славненький, глазки только что открылись и — игрун!»

В квартирах после войны водились крысы — Кеша не один раз наступал в коридоре на крысу, задушенную Агой — так стали ее называть после того, как она окотилась, — и котят всех разобрали. Взяла котенка и Зинка. Весь день, когда у Аги не осталось ни одного котенка, она жалобно и безнадежно мяукала, как тогда, в детстве, а ночью ушла. Мама искала и вешала объявления с фотографией Аги: «За большое вознаграждение прошу вернуть кошку по кличке Ага — серую, непородистую, дорогую хозяевам». Где бы мама взяла большое вознаграждение, если бы кто-нибудь и вправду принес, польстившись на него, кошку — Кеша не знал, должно быть, пошла бы одалживать у Зинкиной мамы.

Через два дня в дверь тихонько позвонила Зинка и вынула из-под зимнего пальто котеночка, которого забрала два дня назад.

— Мама не велит держать — пачкает в комнате, да и глисты…

Мамы дома не было, и Кеша сказал:

— Нечего брать было. Котенок тебе не плюшевый медведь, котенок — живое животное.

— Мама не знала, что он пачкает, — сказала Зинка, и Кеша ничего ей не сказал, потому что увидел, что белобрысые ее брови вспухли и покраснели от слез.

— Как хорошо, — сказала мама, — все что ни делается — все к лучшему.

Теперь у нас снова совсем маленький котеночек, сын Аги; Зинкина мама сказала, что это котик — выбирала себе котика, чтобы с беспородными котятами не возиться. Кота назвали Кот.

Через три дня за дверью замяукала кошка. Мама открыла — на пороге стояла худая Ага и смотрела ей прямо в глаза. «Ага! — обрадовались Кеша и мама. — Наша Ага пришла! Кис-кис-кис. Агаагаага!» Но Ага порога квартиры так и не переступила. Подошел к ней Кот, понюхал, укусил шутливо за ухо. Ага вытащила его на лестницу, они поиграли, а мама вынесла Аге колбасы и блюдечко с водой. С тех пор Ага приходила к их двери каждые несколько дней, и мама всегда ее кормила, но через порог квартиры Ага больше не переступала.

Сейчас блюдечко было пустым. Кеша достал из портфеля кусок засохшей булки, разломил, один кусок сжевал сам, другой бросил Аге. Кошка понюхала хлеб, фыркнула и медленно ушла по лестнице, оглядываясь будто с удивлением на пустое блюдце. Кот все мяукал за дверью басом.

Кеша встал, потряс затекшей ногой и пошел в школу. Снег перестал, на улице стало холоднее, под ногами темным серебром отливал лед. Народу на улице стало еще меньше, а очередь на такси все увеличивалась. Окна домов горели разноцветными огнями, и казалось, что за ними очень тепло и играет красивая музыка, и все люди говорят тихо и ласково друг с другом. Школа стояла на пустыре.

— До войны, — говорила мама, — пустыря не было, а дома плотно прилегали друг к другу, как здоровые зубы у молодого человека.

Оранжевая бабушка говорила, что на пустыре стоял их дом, где она поселилась с дедушкой после свадьбы и где до самой революции они с детьми и прислугой занимали два этажа зимой, а летом этажи закрывали и отправлялись к себе в имение. После революции один этаж у них отобрали, а когда умер дедушка — еще одну квартиру, и у них осталась одна большая квартира из четырех комнат. Когда дядю Борю перевели в Москву,