Сдаёшься? - Марианна Викторовна Яблонская

дверь, ожидая увидеть гору трупов маленьких мальчиков, которых убила Берта Леонтьевна за шум и неучтивость. Но в комнате ничего, кроме стола, кресла, маленького стола с пишущей машинкой и множества книг по стенам, не было. Вытянув шею, Кеша читал названия книг, пока не вернулась от бабушки мама и, испугавшись, не утащила его в столовую. У дяди Саши, кроме всего прочего, был рояль. Первое время, когда дядя Саша уходил к себе в книжную комнату, мама садилась за рояль и играла не песни, а что-то длинное, разнообразное, громкое и тихое — не для детей. Но тут же бесшумно открывалась дверь книжной комнаты, в столовую входила Берта Леонтьевна и, зайдя со стороны, чтобы мама ее увидела, говорила: «Вы разве не знаете, что Сашенька работает?» И всякий раз, когда мама садилась за рояль, она выходила из комнаты и теперь уже молча становилась перед мамой. Потом мама стала играть на рояле очень тихо какие-то красивые песни. Но как-то дядя Саша сказал:

— Женщина не может быть хорошей пианисткой, ей никогда не достичь духовной сложности, вложенной в музыку великими композиторами, например Бахом. Недаром женщины никогда не были серьезными композиторами. Почему бы тебе не заняться переводами? Не выучить, например, китайский язык? Времени у тебя много, а он вот-вот войдет в моду.

И мама перестала играть на рояле, купила себе русско-китайский словарь, и когда дядя Саша уходил в книжную комнату, Берта Леонтьевна готовила ужин, а Кеша делал уроки, мама грустно смотрела мимо китайского словаря на рояль. Однажды, когда он шел по коридору мимо книжной комнаты, дверь ее вдруг растворилась с резким стуком, и на пороге вырос дядя Саша, в очках с толстыми стеклами, за которыми глаза казались очень большими и очень добрыми, с лоснящимися губами, будто он только что поел гречневую кашу с маслом, затопал ногами и закричал:

— Не топать! Не топать! Сколько раз можно говорить: когда я работаю — не топать!

Кеша сначала подумал, что он говорил себе, но когда выплыла Берта Леонтьевна и сказала: «От него не будет покоя, я всегда это говорила», выбежала мама, прижала к себе Кешу и закричала: «Не кричите на него, ведь он ребенок», — Кеша понял, что дядя Саша затопал и закричал на него.

Через несколько дней они вместе с двумя облупленными чемоданами переехали в прежнюю квартиру. Оранжевой бабушки не было. Мама сказала, что она уехала навестить дядю Борю. Пружинного матраца, на котором она спала, тоже не было, и вообще не было ее вещей: ни карт, которые она целый день перекладывала, ни очков, ни дырявого серого платка. Из ее вещей остался только темный шкаф. Шкаф был настолько большой, что, по-видимому, просто не пролезал ни в окно, ни в двери; было совершенно непонятно, как его сюда втащили. Бабушка Кеши больше к ним не вернулась, да она, как видно, и не уезжала. Это Кеша узнал случайно, но точно. Как-то на какой-то праздник Зинкина мама пригласила на обед Кешину маму вместе с ним, чтобы загладить, наверное, обидные слова, которые Зинкина мама кричала ей как-то со своего этажа: «Мужиков водишь, а белье носишь грязное! Какой мужик-то спать-то с тобой согласен! Дворянка!»

— Да будет вам, Раиса, — тихо сказала мама и ушла почему-то в квартиру, больше ничего не ответив и рассердив этим Кешу, — уж он бы за этой крикуньей слова последнего не оставил, уж он бы нашел, что сказать, хотя бы то, что она Зинку, свою дочку, ненавидит, и котеночка ей не берет, и что от Вадима Тимофеевича бормашиной пахнет, да мало ли чего можно припомнить. Но мама улыбнулась, как девочка там, на фотографии, и сказала: — С удовольствием, придем с Кешей непременно.

За обедом он почему-то громко рассказывал Зинке, что дома его ждет большая овчарка, которую ему позавчера купили, и вскорости они с мамой переедут в отдельный дом. Зинка вытаращила глаза, подавилась компотом, а Зинкина мама вся покраснела и спросила у Кешиной мамы, правда ли это? Вот тут бы маме и ответить, что правда, что ей давно отдельный дом предлагают, но она не хочет туда переезжать, потому что тут уж как-то привыкла. Но вместо того мама сказала:

— Кеша, ты зачем говоришь неправду, кто тебя этому научил?

И тут что-то с Кешей случилось, и он вдруг закричал:

— Ты! Ты меня научила. Ты всегда все врешь!

За столом стало тихо, и Кеша увидел, как Зинкина мама обвела глазами всех сидящих за столом, будто спрашивая: «Что, ну что я говорила?» А мама побледнела и тихо спросила:

— В чем? В чем, Кеша, я тебе соврала?

Кеше стало жаль маму, и он сказал первое, что пришло ему в голову:

— Ты говорила, что бабушка уехала, а она умерла!

Почему Кеша это сказал, он до сих пор не знал, но по тому, как порозовела мама и облегченно вздохнула, по тому, как разочарованно вздохнула Зинкина мама, Кеша понял, что это правда. И заплакал.

Долгое время они жили с мамой вдвоем, и мама, возвратившись с музыкальных уроков, часто сама ложилась одетая на диван лицом к стене и долго лежала молча. Летом она снова стала пудрить лицо и закручивать волосы на бумажки. Утром она вставала веселая и кудрявая и взглядывала на Кешу с тем же робким радостным любопытством, как смотрела девочка с фотографии. Она стала приходить позже, всегда радостная, красивая, оживленная и напевала что-то. Однажды Кеша пришел из школы, дома никого не было, но на столе, в банке, стоял букет цветов, а в углу небольшой клетчатый чемоданчик. Вечером возвратилась мама с дядей Юрой. Дядя Юра прожил у них две четверти. Он был молодой, но уже худой и бледный, и целые дни не вставал с дивана. Однажды, вернувшись из школы, Кеша увидел, что фотография мамы-девочки исчезла со стены, а вместо нее на стене висит портрет зеленого человека с трубкой и с забинтованным ухом. Под портретом было напечатано: «Автопортрет. Ван Гог». На углу наискось было написано чернилами: «Любимой от такого же неудачника». Кеша подумал, что любимой, должно быть, была его мама, неудачником был дядя Юра и большой зеленый мужчина на картине — Автопортрет. Ван Гог. Дядя Юра целыми днями лежал на диване и курил, так что в их комнате всегда висел сухой туман. Первое время мама очень беспокоилась о нем, велела Кеше, когда ее нет, разогревать ему обед, ругала Кешу, когда дядя Юра ей жаловался на него, слушала тихо, когда дядя