Изгои - Эльмира Нетесова

Идет он в сраку! Сам не работает. Ни копейки в дом не приносил. Мне сына кормить надо! А как, если зарплаты на неделю не хватает? На такие гроши одной не продышать! Я из-за этого говна сына голодом морить не буду! И ни одна милиция не укажет. Половина городских баб простикуют. Им ничего, зато меня одну увидят! Пошли они все на хер вместе с Сашкой. Если такие жалостливые, пусть заставят его вкалывать и помогать сыну! А коли не могут, не укажут мне!

Чего ты на меня орешь? Я предупредил, сама решай дальше.

Любка вошла в хижину, обняла сына.

Меня папка побил, а дядьки заступились. Их так много было, как подскочили со всех сторон. Как дали ему! Погнали отсюда кулаками! Сказали, если придет, ему уши вырвут и в самую жопу воткнув Мам! А зачем жопе уши? Как же он тогда слушать станет? Все время без штанов будет ходить? — рассмеялся Сергей.

Милый мой Сергунька! Скажи лучше, зачем он хотел тебя забрать?

Он мне говорил, что ему стыдно за меня. А потому хочет вырвать из притона алкашей и проституток, пока не успели испортить меня вконец.

Спохватился, сучий сын! — вспомнила Любка, как год назад вернувшийся домой вдрызг пьяный Сашка бросился на нее с ножом. Порезал плечо, руку. Сережка, увидев окровавленную мать, выскочил на лестничную площадку, закричал. Сашка вытолкал за дверь Любку и, закрывшись на ключ, пригрозил, что если попытаются войти, обоим снимет головы.

Никто из соседей даже не выглянул, не вступились, не защитили, не помогли оставшимся на улице. И Любка вместе с сыном три дня жили под мостом. Там их приметили бродяги, сжалились, накормили. Узнав в чем дело, привели их к дому. Вызвали во двор Сашку и пригрозили повесить под мостом, если тот еще раз посмеет выгнать жену и сына.

Сашка после этого случая целый месяц не бил бабу, даже когда возвращался пьяным. Он боялся, что жена снова приведет заступников из-под моста. Лишь через месяц решился надавать по морде бабе. Но из дома не прогонял.

В подъезде своего дома женщина не сдружилась ни с кем. Даже бабы с одной лестничной площадки злились на Любку за то, что их мужики оглядываются на нее кобелино. Да и ей не хотелось впускать в квартиру соседей, чтобы не опозориться из-за Сашки. Не хотела выносить сор из избы, но и утаить неприятности не всегда удавалось. Пьяный муж орал на Любку, и соседи поневоле слышали и знали все. Она часто ходила в синяках, избитая дочерна. Может потому, даже в жаркие летние дни не носила платья и кофты с короткими рукавами. А Сережка не гулял во дворе, не играл с соседской детворой, чтобы не дразнили и ни о чем не спрашивали.

Сашка когда-то окончил строительный институт, работал прорабом. Именно его положение городского образованного человека предопределило судьбу Любки. Ей льстило, что ее муж не какая-нибудь деревенщина, а начальник! От него не пахло навозом или соляркой. Он ходил при галстуке и в очках, никогда не курил дешевые сигареты без фильтра, от него пахло одеколоном.

Любке завидовали все девки. Еще бы! Уехать из деревни навсегда, жить, не надрываясь. Не копать огороды, не косить траву на сено, не таскать на себе чувалы с картошкой и свеклой, не вскакивать спозаранку доить корову. В городе люди живут иначе: чисто, красиво и культурно, не ломая спину, не набивая мозоли, как в сказке.

Жизнь в городе казалась им раем. Любка через год взвыла не своим голосом. Призрачный рай оказался адом. И лишь в редких снах избитой, изруганной бабе снилась деревенька. Деревянные избы как добрые соседи не имели замков на дверях. Здесь и на ночь не закрывали окна, не боялись воров. Бесхитростно и просто, непридуманно жили там люди. Одинаково работали и радовались вместе. Если у кого случалось горе, всяк помочь и поддержать старался. Не было алкашей и проституток, воров и бомжей. Не знали этого деревенские, жили своим укладом. А какие песни пели в цветущих садах, в пшеничных полях, на речке и лугу… Любка нередко плакала, вспоминая то, с чем рассталась, от чего ушла бездумно.

Городской она так и не стала. Несмотря на уговоры Сашки, не решилась остричь косы и, хотя не заплетала как в девичестве, укладывала венцом вокруг головы и шла гордо. Ведь у многих других волосы были искусственные, либо короткая стрижка, а у нее свои, родные.

Пещера! Срежь свой хвост! Мне за него в парикмахерской литр водки обещали. На что тебе эта грива? Да и шампуни меньше тратить будешь, и мороки не станет. Под краном сможешь башку помыть, — уговаривал муж, но Любка не соглашалась.

Она не обрезала их, даже когда в доме нечего было поесть. И тогда Сашка пригрозил, что острижет их у нее ночью. Вот тогда впервые насмелилась и пообещала, если он на такое решится, тут же разведется с ним.

Сашка покрутил пальцем у виска, выругался грязно и забыл о косах жены.

Шли годы. Давно уж пожалела баба о своем замужестве и переезде в город. Ничего хорошего не ждала от будущего. Не радовалась праздникам и все мечтала подрастить сына, поставить его покрепче на ноги, выучить, дать образование, а потом, когда он станет взрослым, самой вернуться в деревню насовсем. Забыть пьяницу- мужа, свары и драки, оскорбления, жить до конца пусть в глуши, но в тиши, в труде, но не в беде. Но не получилось. У Сашки были иные планы, своя жизнь.

Любка достает из сумки булку:

Поешь, сынок.

Я не хочу. Мне наши дядьки дали поесть. Приносили хлеб и сало, картошку и селедку. Горячий чай пил. И даже яблок целую миску дали. Я и тебе оставил. Глянь, сколько всего на столе! Поешь!

Не хочется, — отвернулась баба. Ей стало обидно, что чужие люди защитили сына от отца. Даже бомжи ему не поверили, прогнали, а она жила с ним столько лет. «Выходит, сама во всем виновата», — вздыхает Любка.

«Виновата, но в чем? Лишь в том, что, не узнав хорошенько, поспешила с замужеством. Но ведь и это не от поспешности. Выпивают многие, только другие умеют при том сохранить и мозги, и семьи. Санька пропил все.

Видно потому, что никогда со мною не считался. Жил, как хотел. Когда с работы выгнали за пьянку, даже обрадовался. Обмывал как праздник. Все говорил, мол, его везде возьмут, у него повсюду друзья. Его давно звали на хорошие должности и высокие оклады». Звали… а когда выгнали, никому не нужен стал. Друзья не узнавали, бросали трубки, услышав его голос по телефону. Другие обещали поискать что-нибудь, но чаще говорили прямо: «Керосинить надо в меру. Своих таких хватает, пачками выкидываем на улицу. И ты не лучше. Так что не домогайся. Ничего не выгорит».

После таких разговоров Сашка напивался до одури, клял всех на свете, материл последними словами и перебил в доме всю посуду.

Сволочи! Столько бухали вместе! А как нужно мне помочь, рыла отвернули! — орал до пены с губ.

Тогда он стал пить постоянно: каждый день, целыми днями. Он брал в долг у знакомых, потом стал пропивать свои вещи. Пропил обстановку. Дальше добрался и до Любкиных тряпок. Он не просил и не спрашивал, брал молча и уносил. Баба ругалась, Сашка налетал на нее с кулаками. Дошло до того, что начал пропивать Сережкины игрушки, вещи.

Любка стыдила. Это бесило мужа.

Устройся на работу хоть кем-нибудь! Посмотри! Ты совсем опустился, на человека не похож!

Заткнись, тундра! Я здесь хозяин! Не нравится, выметайся вон! Тварь безмозглая меня стыдить взялась. Иди вкалывай! Хватит на моей шее сидеть. Ишь, задницу отожрала, свинья колхозная! Кто тебя силой держит здесь? Да я таких как ты кучками за любым углом сниму.

Не ради себя прошу! Ради сына одумайся! Ведь ты и себя, и нас губишь!

Хватит причитать!

Любка замолкала. Она думала, как остановить мужа? Как уговорить? Баба вскоре поняла, что ни о какой работе теперь говорить нет смысла. Сашку нужно было лечить от запоев. Но как убедить его в том? Любка пыталась много раз доказать мужу, что вся его беда от спиртного, и если он не задумается, не вылечится, его организм не выдержит.

Что ты понимаешь в моем организме? Дай на бутылку, я тут же выздоровлю!

С каждым днем жизнь в семье становилась невыносимее.

«Даже здесь, у бомжей, куда как спокойнее!» — подумалось бабе невольно.

Вдруг услышала голос Павла:

Люба! Вы спите?

Пока нет.

Идите к нам! Сейчас нельзя оставаться в одиночестве. Побудьте с нами.

Женщина глянула на сына. Сережка спал, улыбаясь, сжав в руках большое яблоко.

«Отец давно их тебе не покупал, а эти, хоть и чужие, не обошли, поделились», — подумала невольно и, тихо встав, пошла к костру.

Люди подвинулись, дав ей место у огня. Женщина, присев, вслушалась в рассказ смуглого спокойного мужика, сидевшего рядом с Кузьмичом.

Нет, она не выгоняла, я сам ушел. Понимаешь, детей не было. Прожили десять лет, и все псу под сраку. А тут завод закрыли. Разорился. Заказов не стало. Жена в торгашки подалась, а я не у дел. Везде был, нигде никто не нужен. Баба меня в торгаши стала уговаривать, я уперся. Не мое дело, не умею. На это тоже способности нужны. Ну, а тут пришел домой, жена собаку кормит на кухне и говорит ей: «Не ходи его встречать, он — безработный, значит, бездельник, дармоед! Не только мне или тебе, себе на кусок хлеба не заработал. Уже сколько времени на моей шее сидит и совести не имеет». Ну, что тут скажешь? Права! У меня от этой ее правоты в глазах темно стало. Повернулся и ушел от нее. Хуже всего от бабы зависеть, даже в мелочи. Все они с виду добрые да покладистые, а чуть прижмет нужда, враз зубы покажет любая.