Жила-была девочка, и звали ее Алёшка (СИ) - Танич Таня

— А я, Миша, остался в стране, которую мы с тобой мечтали видеть другой. И пусть она еще не совсем похожа на ту сказку, которую мы себе придумали, да и вряд ли когда-нибудь станет похожа. Но я реально меняю реальную жизнь реальными поступками! В то время как ты в сытом забугорье сходишь с ума от роли подкаблучника и графоманишь психоделическую хрень! Скажи мне честно — ты под кайфом придумал про Украину в Африке? Ну, успокой меня, признайся, что обкурился. Или что посерьезнее? Это простительно при такой-то концепции!

Я впервые видела Вадима Робертовича в ярости, которую не мог прикрыть даже его вечный сарказм — и зрелище это было устрашающим. Он не топал ногами, не размахивал кулаками, но звук его голоса гулкими ударами разносился по всему заведению, а вокруг будто сгустилось наэлектризованное молниями незримое поле. Каждый здравомыслящий человек понимал — приближаться к нему, как и к источнику тока, бьющему на смерть и без разбору, в данный момент не стоит.

Прочувствовала это не одна я, но и многие из богемных тусовщиков, находившихся в зале. Все разговоры не только рядом, но и во всем заведении постепенно стихли, люди оставили свои напитки и собеседников, молча наблюдая за перепалкой Вадима Робертовича и Михаила-Майкла.

Последний, пребывая в явно раздавленном состоянии, тем не менее, собирался дискуссию продолжить, потому что все время открывал и закрывал рот, пытаясь подобрать слова.

Тут на помощь ему подоспела бойкая девушка, судя по всему, организатор вечеринки, вклинившись в разговор с решимостью человека, привыкшего к разрешению непростых ситуаций:

— Вот всегда они так, эти старые друзья! Никак не могут покончить с давними спорами! — она нарочито беззаботно рассмеялась, давая понять всем присутствующим, что напрягаться нет причин. — Ладно вам, ребята, революции закончились, сейчас мирное время и все вопросы мы будем решать тоже по-мирному! Давайте, давайте, проходите по местам, садитесь, выпейте, расслабьтесь. Сейчас после музыкального сета у нас будут чтения!

Будто бы только и ожидая этих слов, народ поспешил разбежаться по местам, Михаил-Майкл потерялся в толпе, а наэлектризованное поле вокруг Вадима Робертовича не спешило рассеиваться. Хмуро-задумчивое выражение не сходило с его лица, и столик для продолжения вечера он выбрал один из дальних, на двоих. По пути в укромный угол большого зала учитель все так же раздавал приветствия, но с налетом автоматизма, более не отпуская колких шуточек и язвительных замечаний.

Чувствовалось, что старый то ли друг то ли враг наступил ему на больную мозоль, хоть Вадим Робертович и старался этого не показывать.

— Садись, Алексия, — отрывисто бросил он мне, доведя, наконец, до наших мест. — Садись, смотри на этот хренов балаган и делай выводы. Делай свои собственные выводы прямо сейчас, пока есть время. И не позволяй никому, хоть брату, хоть свату, хоть черту лысому загадить тебе мозг. Ты поняла? — он устремил на меня тяжелый взгляд, и на несколько секунд мне показалось, будто глаза его налились кровью. — Вижу, что поняла. Это радует. Мне не помешает хоть немного адекватных людей среди бредоносцев. Коньяка двести грамм мне и пятьдесят — даме! — внезапно приказал он пробегающей мимо официантке и, глядя на мое удивленное лицо, уточнил: — Не бойся, тут у нас пьянка неформальная, можешь меня не стесняться. Мне позарез надо перекрыть осадок от бессмертных запорожцев с философскими камнями. А это можно сделать только с помощью стопки коньяка. Да и то, не одной.

— Поняла, Вадим Робертович, очень хорошо поняла! — нарочно звонким голосом, чтобы хоть немного развеять грозовое настроение учителя, ответила я и, вдохновленная заявлением про неформальную пьянку, смело достала сигареты из сумочки.

— Так-так. И ты в лучших традициях всех богемных дурочек пристрастилась к этой вонючей привычке? — недовольно поморщился учитель, но, тем не менее, галантно отобрал у меня зажигалку и поднес огонек к сигарете.

Принесли коньяк, мы выпили не чекаясь.

— Ненавижу тосты — простое оправдание желания нажраться. Хочется пить — так пей уже честно, без всех этих тупых присказок, — пробурчал Вадим Робертович. — Хотя, нажраться этой порцией у меня, при всем желании, не получится. Все-таки, лицо надо держать. Мы с тобой, Алексия, нормально напьемся, когда ты напишешь мне хорошую, добротную работу, без малейшего намека на Африку или древних атлантов.

На этом месте я, не ожидавшая подобного поворота беседы, подавилась своим напитком, который обжег мне горло, вызвав длительный приступ нервного кашля и слезы из глаз.

— Да ты не волнуйся, не волнуйся. Не стоит так уж бурно реагировать, а рыдать от счастья еще рано, — в своей обычной манере поддел меня учитель. — Вообще, птичка, нельзя быть слишком довольной — собой, обстоятельствами, блестящими перспективами. Нельзя останавливаться. Ни под каким предлогом.

Я затаила дыхание, потому что понимала, что Вадим Робертович говорит сейчас больше с собой, а значит, это был реальный шанс разведать предысторию перепалки с Михаилом-Майклом. Меня ужасно интриговало прошлое учителя, и знать об этом хотелось как можно больше, пусть и собирая мозаику по крупицам.

— Видала того хлыща? — больше для порядка спросил Вадим Робертович. — Мой однокурсник, давний заклятый друг, — улыбнулся он. — У нас никогда не получалось нормального общения. Двум гениям всегда тесно в одной песочнице. Но тогда, лет десять назад, мне было интересно с ним бодаться. Он был такой пижон, косил под серебряный век, и, черт… писал действительно талантливые стихи и рассказы. Тогда было очень интересное время, Алексия. Мы верили, что живем в переломный момент, мало того — прямо сейчас можно идти и крушить старое собственными руками. Другого такого шанса история нам не даст, — он задумчиво опустошил еще одну коньячную рюмку. — Мы больше не прятались по кухням с запретными разговорами, как наши родители. Мы меняли мир. Реальными, конкретными действиями. Слыхала про студенческую голодовку в Киеве, на центральной площади?

"Так вот к чему было это упоминание о революциях…" — сообразила я и отрицательно покачала головой:

— На Майдане Независимости? Так, кусками…

— Это сейчас Майдан, тогда была площадь Октябрьской революции. Какие еще Майданы Независимости в советской Украине? — уколол он меня.

— Ну, я мало помню. Да, была какая-то большая акция против Союза… но мне лет десять было на тот момент.

— А мне — двадцать три. Я был молодым, злым и готовым на все, лишь бы срубить под корень строй жирных партократов. Я не с первых дней присоединился к выступлениям. Тогда я больше интересовался музыкой, а не политикой. Да, Алексия, я играл в рок-группе, и не смотри на меня так, это еще не все темные стороны моего прошлого, — попытался пошутить Вадим Робертович, но по голосу чувствовалось, что ему сейчас не до шуток. — Но когда я услышал о том, что мои ровесники, такие же студенты, вышли на площадь, открыто требуя отставки власти, я почувствовал, что если не буду с ними — то умру.

Он саркастично хмыкнул, запивая свои истинные чувства еще одной порцией коньяка.

— Умру. Красивые слова, да, Алексия? Вы сейчас любите красивые и громкие слова. Вот и я был не чужд… определенного максимализма. Конечно, я жил бы дальше, но не уважая себя. А, значит, это была бы не жизнь. Я агитировал друзей присоединиться — и многие пошли за мной. Я помню эти ночи на холодном граните, простыни, изорванные на белые полоски — мы повязывали ними голову в знак голодовки, громко заявляя о том, что готовы на смерть, но не на дальнейшую жизнь в такой стране. Помню, как некоторым ребятам было плохо, они теряли сознание, их увозили в реанимацию, а они, на несколько секунд приходя в себя, говорили: "Я продолжаю". "Я продолжаю", ты понимаешь? — переспросил он глухим голосом, поигрывая желваками, и обводя мутным от ярости взглядом собравшихся за столиками людей, многие из которых бездумно хохотали, звенели столовые приборы, музыканты играли веселый джаз. — И я помню наши разговоры по ночам. Мы не только ничего не ели. Мы еще очень мало спали. Но понимание важности момента, ощущение того, что прямо сейчас мы делаем историю — оно давало нам силы. Я не ел десять дней, или около того. Только вода. Но лучше я себя никогда не чувствовал. Никогда в жизни, — он замолчал на пару минут — и я боялась даже дышать, не желая разрушать горькую красоту момента.