Что знает ночь? - Дин Кунц

— Меня тоже.

— Поэтому я только такой, каким могу быть.

— Передай своей маме, что она сделала потрясающую работу.

— Ты говоришь, учитывая, с чем ей пришлось работать?

Джон улыбнулся.

— Это просто чудо.

Когда они поднялись, подул ветерок. Опавшие листья заскользили по траве, шурша друг о друга, прибавляясь к тем грудам листьев, что уже лежали у беседки и забора, отделявшего двор от заросшей лесом лощины. Обычный ветерок.

41

После утренних уроков с детьми Николетта поднялась в студию на третьем этаже с намерением добиться значительного прогресса с картиной, изображающей Заха, Наоми и Минни. Она отлично выспалась — в эту ночь ей ничего не снилось — и чувствовала себя отдохнувшей и жизнерадостной. Однако вернувшись к незаконченному полотну, она ощутила ту же тревогу, что и прошлым вечером. Ей по-прежнему казалось, что это картина об утрате и отчаянии, хотя она намеревалась выразить в ней совсем другие чувства.

Николетта решила не прикасаться к картине несколько дней и вместо этого сделать предварительные композиционные наброски для следующей картины. Она перенесла вазу с розами смирения и термос подкрепляющего чая с высокого стола у мольберта на высокий стол у чертежной доски.

Обычно она работала в тихой студии. Для нее живопись являлась не только образами, но и музыкой, звучащей в голове, поэтому иногда реальная музыка отвлекала от внутренней мелодии.

Но нынешним утром, одеваясь, она смотрела новости, узнала об ужасной истории с копом-убийцей и уничтожением целой семьи и никак не могла отделаться от мыслей об этом. В тихой студии фотография Давинии Вобурн, показанная по телевидению, снова и снова возникала перед мысленным взором Никки, словно образ призрака, материализующегося из облака эктоплазмы. Она запрограммировала проигрыватель на несколько часов компакт-дисков Конни Довер,[23] надеясь, что призрачная кельтская музыка отвлечет ее от призрачного лица этого несчастного ребенка.

Несмотря на новости и тревожащую картину с изображением детей, настроение дома оставалось веселым и радостным. Давящая атмосфера последних дней, которая так резко исчезла днем раньше, никак не давала о себе знать… до десяти минут третьего.

Никки доводила до ума третий вариант предварительного наброска, когда настроение дома поменялось так разительно и внезапно, что она посмотрела на часы, словно хотела зафиксировать точный момент автомобильной аварии на улице или первые мгновения рокового пике авиалайнера.

Она начала подниматься из-за чертежной доски, будто вдруг возникшая ситуация требовала ее внимания, но замялась и вновь села. Она не слышала шума, или воплей, или тревожных криков. В доме царили тишина и покой, как и минутой раньше, в 14:09.

Подумав, она решила, что перемена настроения, конечно же, у нее. Дом не мог менять настроение, как не мог менять мнение о чем-либо.

Тем не менее внезапность такой трансформации выглядела странно. Никки не страдала маниакально-депрессивным психозом. Не падала в пропасть депрессии и не чувствовала, будто ее сердце возносится к небу, как шарик, наполненный гелием.

Вместо того чтобы взять карандаш, она слушала, как Конни Довер поет «Остролист и плющ», и ее очаровывала каждая фраза и нота. Когда же она вновь начала рисовать, ее не отпускала мысль, что где-то в доме что-то не так.

После ухода Лайонела Тимминса Джон думал, что ему уже не уснуть. Посидел в кресле, читая «Дейли пост», но вскоре отложил газету.

Во сне он шел по многочисленным подземным комнатам и бесконечным коридорам, поднимался и спускался по высеченным в камне лестницам, закругляющимся, как поверхности Мебиуса, и это сооружение без единого выхода говорило: «Твой поход безнадежен, твоя сила неадекватна, твой план спасения бесполезен». Он брел в одиночестве, но в какой-то момент грубый голос обратился к нему из лабиринта: «Погибель». Голос прозвучал так же, как голос Лайонела, когда тот наклонялся над креслом, чтобы тряхнуть Джона за плечо, и он разбудил его, но лишь на короткие мгновения, которых хватило, чтобы взглянуть на часы, стоявшие на письменном столе. 14:10. Он спал меньше часа. А потом вновь вернулся в лабиринт, вырубленный в горе надгробного гранита.

Поскольку во второй половине дня не намечался ни урок математики со стариком Синявским, ни выезд на урок рисования, где его ждали Лаура Лея Хайсмит и ее идеальный рот, Зах спустился вниз, в маленький тренажерный зал, находящийся рядом с гаражом, чтобы поупражняться с железом. Даже более крепкий, чем большинство тринадцатилетних подростков, он знал, что через пару месяцев ему исполнится четырнадцать лет, а через три с половиной года он, скорее всего, завербуется в морскую пехоту, и не хотел терять форму. Ему требовалось ворочать трехнутое железо точно так же, как голодающей обезьяне в эксперименте Павлова требовалось дернуть за ручку, чтобы получить съестное.

Глупо, конечно, тягать железо, но приходилось частенько заниматься глупостями, чтобы попасть куда хотелось. Он вообразил себя неандертальцем, чтобы думать только о гантелях, грифах, блинах и стараться избегать скручивания яиц при определенных упражнениях. Недавно он прочитал о скручивании яиц, и, похоже, человек при этом получал столько же удовольствия, как и при кастрации садовыми ножницами.

Примерно сорок минут он тягал железо, выполнял упражнение за упражнением, как голодающая, но осторожная обезьяна, пока не покрылся пленкой вонючего пота. Ему нравилась ровность и ритмичность его движений, нравилась набранная форма. Странный и унизительный момент наступил, когда он лежал на спине и поднимал штангу на полностью вытянутые руки. Когда поднял в восьмой раз из десяти намеченных и начал опускать гриф на грудь, штанга внезапно потяжелела раза в три. Руки завибрировали, он не мог контролировать поднятый вес, собрал все силы, напрягся, но руки вдруг стали резиновыми, и гриф вместо груди упал на его трехнутую шею, аккурат на адамово яблоко. Слабак.

Зах точно знал, что не вешал очень уж много блинов на этот блинский гриф. Никогда не делал таких глупостей. Увеличивал вес штанги, только если рядом был отец, чтобы помочь ему, если штанга окажется слишком тяжелой. Он чувствовал, как какой-то урод давит на гриф, потому что хочет расплющить ему кадык. Он буквально слышал безумный смех у себя в голове, не свой смех, злой и грубый. Так могла бы смеяться тварь на служебном полуэтаже, которая сказала: «Я тебя знаю, мальчик, теперь я тебя знаю».

Зах так сильно напрягся, что почувствовал, как сердце колотится в висках. Глаза выпучились, шея надулась, и он точно знал, что в течение, наверное, двух минут умрет или из-за разорванных дыхательных путей, или из-за блинской артерии, лопнувшей в мозгу. Больше бы его организм такого напряжения не выдержал. Он проверил часы, чтобы точно знать время смерти — 14:10. Продержавшись две минуты, он бы умер в 14:12, потому что это не Сан-Квентин и трехнутый начальник тюрьмы не позовет надзирателя, как в дурацких тюремных фильмах. Зах плакал, кап-кап-кап, не из страха или жалости к себе, нет, по другой причине: напрягался так сильно, что слезы сочились из глаз, как пот сочится из пор.